не было ни одной оконченной, все были «в работе». Выставили летние этюды и прошлогодние цветы из мастерской. Так как они хранились на складе училища, то получили мы их в весьма плачевном виде. Они были в пыли, холст в одном месте порван, пришлось заклеивать. Отмыл, поставил в рамы. Азалии очень почернели; Левитан правильно посоветовал хорошенько проклеить изнанку и прогрунтовать. Рамочки по его совету сделали из тонких реечек, покрытых бронзой. Весенние и осенние этюды тоже поставили. Когда я пришел на выставку, Левитан был уже там, постукивая на ходу палочкой, осмотрел, как мы разместились, кого одобрил, кому посоветовал перевесить. Был заботлив, как родной отец. Выставка принесла хорошие результаты.

После нее под руководством Левитана довели мы до конца начатые картины. Начало пригревать солнце. По московским улицам потекли, блестя на солнце, весенние ручьи. Надоели классы, захотелось на воздух, на природу.

Я написал эскиз «Московская улица»: в яркий весенний солнечный день по улицам на санях везут лед. Понес его показать Исааку Ильичу и встретил его по дороге. Он сидел на солнышке на Покровском бульваре, недалеко от дома. Я подсел к нему, показал эскиз; он Левитану понравился. «А все-таки надо посмотреть при комнатном освещении», – сказал он. Мы пошли. Около особняка Морозовой в тени крыльца скалывал лед дворник в полосатой фуфайке. «Гони, гони зиму! Пора! – пошутил с ним Левитан. – Что ж солнышко не позвал на помощь?» – «Звал, Исаак Ильич, не слушается», – отозвался дворник. – «Может быть, меня послушает. Позвать?» – «Уж потрудитесь, Исаак Ильич, сделайте милость», – сказал дворник, принимаясь за работу и вытирая пот на лбу. – «Мой товарищ по охоте, бывший солдат и прекрасный стрелок, а кроме тою, мой критик, и знаете, есть чутье», – сказал Левитан.

Сделав несколько указаний по поводу моего эскиза, он сказал: «Подождите, я хочу вам кое-что показать», – и показал мне свой большой эскиз «Озера». «Не узнаете?» Я был в недоумении. «Да ведь это же на тему, что я задавал вам в начале года: «Последняя туча рассеянной бури…» Действительно, солнце, тени на воде, наверху темная туча… Последняя туча… «А где же листочки?» – невольно спросил я. – «А вот вместо них камыш. Это не иллюстрация, а картина, а что она навеяна стихами Пушкина, так у больших поэтов – Пушкина, Лермонтова – многие, не чета нам с вами, учатся, только иногда лучше не навязывать зрителю ничего – пусть догадывается сам. Я давно работаю над этой темой, хотел назвать эту вещь “Русью”, только, пожалуй, немного претенциозно, лучше попроще как-нибудь. А вот нечто в другом духе». И Левитан показал мне несколько «закатов». Они поразили меня своей неожиданностью. Такой живописи, свежей и свободной, я ни у кого не видал. Как сейчас, вижу темную бархатистую листву на фоне догорающего неба и кое-где сверкающие сквозь листву проблески… Вблизи это была чистая алая киноварь, небрежно полусмешанная с зеленью, отчего получалось удивительно верное впечатление закатного света, прорывающегося сквозь темную гущу листвы. Когда я пригляделся ближе, оказалось, несмотря на кажущуюся незаконченность, живопись была очень сложной, кое-где смазано, кое-где затерто лессировкой. Эти эскизы или картины, уж не знаю, как лучше назвать, я больше никогда и нигде не видел. Их не было и на посмертной выставке, о них нет ни слова в монографиях, но кое-кто из художников их видел. Л.О. Пастернак встретил как-то меня, и мы вспоминали Левитана. «А помните его закаты – сказал Пастернак, – какой из него вырабатывался мастер!» Кроме «закатов» Левитан показал еще одну картину – «Ручей в лесу», написанную, говорят, с какого-то старого этюда. Здесь была опять новая техника: на затертом нарочно или смытом холсте, который местами просвечивал, краска лежала раздельными мазками, не сливавшимися между собой. Были еще и серые поля, писанные в серебристой гамме обычной левитановской манерой. «Какое разнообразие техники и исканий», – подумал я.

Левитан очень ценил Александра Иванова как пейзажиста, Васильева и своих учителей Саврасова и Поленова. «Хорошо пишут пейзажи Серов и Коровин, но Серов занят другими делами, а Коровин очень уж боится “пота” труда, а жаль! Блестящий живописец, а, в сущности, ни одной картины не написал. Вот Серов увлекается Дягилевым и “Миром искусства”, а я что-то не очень. Все-таки Передвижная солиднее и как-то народнее, роднее. Ее нужно только немного омолодить».

Наступила весна. Мы выехали на дачу, на этот раз в Химки. Кое-где у заборов и в тени пригорков лежали глыбы слежавшегося снега. Одну такую глыбу я начал писать. Над глыбой по пригорку стояли легкие березы, кружевным силуэтом выделяясь на фоне светлого весеннего неба. Позднее с этого этюда я написал небольшую картину. Около нашей дачи стояли деревья с гнездами, и целый день там хлопотали и кричали грачи. В яркий солнечный день я стал писать их на большом этюде, писал долго. Левитан сначала был не очень доволен моей работой: «Вы взяли небо чистым кобальтом, всмотритесь хорошенько, в нем есть какая-то смуглость, а эти ветки очень резки, вы их вмажьте как-нибудь в небо мастихином. Ну вот, теперь так, – похлопал он меня по плечу, когда я после долгих стараний добился нужного эффекта. – Только вот гнезда возьмите позвончее, пусть они кричат, как грачи».

Своими меткими замечаниями Левитан помогал нам понимать природу. Мы начали понимать, как и что надо писать. Здесь, в Химках, между нами и нашим учителем установились еще более близкие отношения. Утверждение Левитана, что картину можно увидеть в самых простых мотивах и явлениях природы, становилось для нас безусловной истиной. Это был период нашей «шлифовки», по выражению Левитана. «Шлифовка» не всегда происходила во время писания этюдов, а часто во время прогулки. Левитан учил нас умению разобраться в окружающей природе. «Посмотрите, как интересно, главное, ново, – указывал на что-нибудь Левитан. – Нужно внимательно следить за жизнью искусства, чтобы не повторять много раз писанного. Новая тема, новый сюжет это уже нечто. Напишите по-иному, чем все пишут, и ваше место в жизни искусства обеспечено. Многие в поисках новых тем едут далеко и ничего не находят. Ищите около себя, но внимательно, и вы обязательно найдете и новое, и интересное».

Левитан говорил, что пейзажисту необходимо развивать зрительную память и наблюдательность, может быть, больше, чем кому-либо другому. Без зрительной памяти нельзя написать картины даже с этюда. Есть художники, прекрасно пишут этюды, а картины написать не могут. Делая эту сводку левитановских суждений по моим запискам, я не могу согласиться с теми, кто утверждает, что Левитан в последние годы своей жизни отрицал картину. Он отрицал «картинность», считая, что простота мотива больше всего выражает дух русской природы. «Русское искусство