Шрифт:
Закладка:
Раз как-то целый день посвятили прогулке. Мы вышли задолго до сумерек, чтобы застать перелет птиц. Мы искали мотивов, и предметом речей И. И. было поклонение природе, обожествление ее.
Версты через четыре мы вышли на Владимирское шоссе. Вот она, большая дорога!
С рядом других дорог и тропинок она вилась среди бледных и едва пробужденных лесов в необъятную даль горизонта. Какой простор!.. И – какая тоска!..
Один из учеников робко спросил Исаака Ильича, где он писал свою Владимирку. «Это далеко, я писал ее около Владимира». И, стоя на дороге, он на минуту задумался. Все стояли в молчании, но каждый вспоминал шедевр великого артиста.
Мы шли перелесками. Исаак Ильич был неутомим в ходьбе. Он был в высоких сапогах, в мягкой черной шляпе, с толстой палкой. Он опередил нас всех и первый пришел к началу высокого бора. Под большим толстым деревом мы залегли, и после нескольких коротких фраз все замолчали, опьяненные поэзией весенних сумерек.
Это оцепенение, или созерцание, продолжалось долго. Какое-то странное кукованье, неуловимые звуки серебряного леса… в алтаре природы, в благоговейной тишине храма сковали уста.
На обратном пути мы восторгались вечерней звездой, и уже поздней ночью, блуждая в темном лесу, вернулись в «Барбизон»…
Многие ехали в Москву. На станции, на вокзале, в ожидании поезда, все сидели вокруг Исаака Ильича, и он сказал: «Ах, господа! Как я завидую вашей молодости! Вот если бы соединить мою житейскую опытность и вашу молодость! Я старая калоша, никуда не годная!»
Ему возразили:
– Она горит так ярко во время иллюминаций!
– Да, да, – поспешил И.И., понявший комплимент, – и страшно чадит… дымит!
О своем отъезде И. И. известил письмом.
Н.Ф. Енгалычева
ВОСПОМИНАНИЯ ОБ УЧИТЕЛЕ
Мне посчастливилось несколько лет заниматься в мастерской Левитана. Небольшая группа старших учеников Школы живописи, ваяния и зодчества – Келлер, Леблан1, Петровичев, Шишкина-Голеневич, я и еще несколько других, особенно влюбленных в природу, – пользовались расположением своего учителя.
День начинался обычно с занятий в натурном классе. После обеденного перерыва мы шли в мастерскую Исаака Ильича и здесь предавались своему любимому делу. Левитан умел ставить интересные учебные занятия. В мастерскую привозили массу цветов; из них художники составляли букеты. Гармонично и тонко подбирались хризантемы, азалии, бегонии, папоротники. Такую натуру мы писали с увлечением по двенадцать-пятнадцать и более сеансов. Левитан никогда не торопил нас. Наоборот, всегда требовал тщательной проверки с натурой. Придавая большое значение первому впечатлению, художник говорил: «Проверьте впечатление… еще и еще поищите». «Приблизительно» в живописи Левитан не любил, еще хуже – заученности, штампа, манеры.
Помню, однажды один из учеников, довольно способный, увлекшись входившим тогда в моду французским импрессионизмом, сделал натюрморт из цветов в разухабистой манере. Издали это было эффектно. Самому автору и некоторым в мастерской очень понравилось. И вот в тот момент, когда самодовольный ученик любовался своим изделием, вошел Левитан. Он вначале удивленно и внимательно осмотрел холст новоиспеченного импрессиониста, несколько раз менялся в лице, затем после длиннейшей паузы, всегда корректный и мягкий с учениками, он вдруг возбужденно и резко стал отчитывать «новатора». Он почти кричал: «Это черт знает, что такое! Вы опошлили натуру. Гоняетесь за дешевым внешним эффектом… В истинной живописи этого не должно быть, должна быть только правда… А где у вас цветы?! Что вы сделали с натурой?» И затем, несколько успокоившись, добавил: «Нет, братец мой, потрудитесь сделать так, как там, в натуре. Смотрите – в жизни как красиво и просто. Пишите просто. Это-то вот и есть самое трудное в искусстве».
В Училище в то время существовал условный академический принцип постановки натуры «под каменщика», «под косаря» и т. д., на которых учили создавать «композиции». Левитан, верный своему правилу: «источник творчества – в жизни», ставил задания, отличные от общепризнанных. Иногда он создавал в особой круглой с верхним светом мастерской импровизированный лес. Привозились натуральные деревья, кусты в кадках, мох, трава. Он не требовал, как в мастерских других художников, создавать на этой основе картину, композицию. Все это играло подсобную, аналитическую роль. А главное, в занятиях у Левитана были выезды на этюды, в природу. Каждое лето нанимались дачи где-нибудь в окрестностях Москвы. С весны до осени здесь кропотливо занимались ученики.
Левитан не любил поправлять работы учеников кистью. За три года занятий у него он только дважды сделал это в моих этюдах, да и то мимоходом. Зато он внимательно изучал работу каждого и обязательно давал несколько советов, скупых, но ясных. Любил сравнивать этюд с самой натурой, при этом всегда указывал на неправильные места и говорил: «Ну, посмотрите, разве у вас так? Поищите, основательно поищите…» Он требовал тонкого, мягкого письма, гармонического единства цвета и правильности тона. «Эх, накатал пупырья», – журил он ученика, когда тот мазисто, хлестко и аляповато набросает этюд. Эти «пупырья» были частым выражением Левитана.
Относительно различного живописного материала и техники у него была своя точка зрения. Он часто повторял: «Чем хотите и каким угодно приемом пишите – это второстепенное, – только было бы правильно, искренно, гармонично. Как можно проще… Самый простой, бесхитростный мотив достоин изображения, может вырасти до большого поэтического произведения, если художник полюбит его и сердечно о нем расскажет».
Вся практика этого большого художника подтверждает эти слова. К ученикам он был внимателен не только как учитель, но и как старший товарищ. Интересовался условиями их жизни, нуждающимся очень часто помогал материально. Многие учились только потому, что пользовались помощью Левитана. Сам Исаак Ильич прошел суровую школу жизни – испытал нищету и гонения. Художник исключительного дарования, замечательный педагог, человек удивительно тонкой, благородной души, отзывчивый товарищ – таким мы все, кому выпало счастье учиться у него, знали Левитана.
К.А. Коровин
[И.И. Левитан][271]
НАША ЮНОСТЬ
Мне пятнадцать лет. На экзамене рисования в Училище живописи, ваяния и зодчества в Москве на Мясницкой я получил похвалу от преподавателей с правом выбрать себе профессора и поступить к нему в мастерскую. Пришел домой и говорю матери:
– Вот какая история: если я поступлю к П.С. Сорокину, там у него все иконы пишут, а у В.Г. Перова – жанр; вот приятель моего брата Сергея, Яковлев, пишет такие страшные картины – замерзший художник, градобой, волки едят женщину, грабитель, а мне бы хотелось к Алексею Кондратьевичу Саврасову. Я только издали его видел. Это он написал «Грачи прилетели». Он такой большой, и у него добрые глаза. Мама, – говорю я, – я не хочу
