– сердечное искусство!» – говорил Горький, и для Левитана только то, что «очеловечено» душой художника, являлось картиной. Нужно согреть зрителя своим теплом – это главное, а все остальное – только средства выражения. Протоколы скучны, вычурные эффекты надоедливы. Только благородная простота и соответствие действительности есть настоящее искусство.

В последние годы жизни Левитан был особенно бережен ко всему живому. Осенью 1899 года у меня записано: Гуляя с Левитаном, мы вышли на небольшую поляну, засыпанную цветами. Петровичев шел и сбивал головки цветов палкой. Левитан некоторое время все морщился, глядя на него, и наконец не выдержал: «Зачем вы это делаете, Петровичев, ведь они живые!» Кто-то заметил: «А как же охота? И там тоже все живое?» – «Охота – другое дело, там страсть. Впрочем, я сейчас больше не охочусь – не могу. Жалко убивать», – добавил через минуту Левитан.

Быт наш на этой последней даче окончательно сложился и получил свой ритм. Вставали мы рано и, напившись чаю, а кто молока, расходились в разные стороны с ящиками, этюдниками и зонтами. Наши подсиненные, по совету Левитана, зонты издали смущали обывателей Химок и только начинавших съезжаться дачников своей экзотикой. Раньше всех, чуть не с рассветом, исчезал Петровичев, и до вечера его не было видно. У Сизова вечно что-нибудь не ладилось: то ему мешало солнце, то как раз на ту дачу, которую он собрался писать, неожиданно приезжали дачники. Сапунов ходил с «тиликалкой» (маленький ящичек) и делал «нашлепки»; иные бродили в поисках «мотива» и никак не могли приступить к работе – весна действовала. Я возился с моими грачами, а в серые дни писал небольшие разовые этюды. Муська Демьянов затеял целую картину с фигурами, мы по очереди ему позировали в разных позах. К обеду собирались, ели традиционную кашу, отдыхали, и вечером иные опять писали, а другие заводили «приятные знакомства».

Левитан чаще всего приезжал во второй половине дня и иногда оставался до позднего вечера. Почти всегда он привозил с собой булки, колбасу. После набившей оскомину гречневой каши мы все это немедленно истребляли с большим аппетитом.

В одну из моих поездок в Москву я отвез к Левитану пару своих химкинских этюдов и письмо от товарищей, коллективно составленное накануне. Письмо, помню, было веселое, в нем между прочим сообщалось, что уже грачи, чьи гнезда в изобилии чернели около нашей дачи, соскучились, не дают нам покоя и все время кричат: «Где Левитан, где Исаак Ильич?»

Левитана это письмо развеселило и порадовало, он любил шутки. «Передайте грачам, что как только встану – приеду. А если будут очень надоедать, попугайте: не только приедет, но и ружье привезет».

Между прочим, жилые комнаты и спальня Левитана поразили меня своей скромной, почти аскетической обстановкой. Никакого сравнения с роскошной, как будто совсем не деловой мастерской, где, очевидно, Левитан принимал своих посетителей и покупателей: там чувствовалась морозовская рука, рука любителя-эстета, не стеснявшегося в расходах; все было немножко на заграничный лад, и бюст Левитана работы скульпторши Рис[265], и пианино, и фисгармония, и обитые серым сукном пол и стены… Здесь, в нижнем этаже, все было просто, обыденно… Крашеные полы, на стенах фотографии… этюды разных художников без рам, приколотые к стене кнопками: Нестеров, Переплетчиков, Аладжалов с надписью «Левиташе от Манука» и молодежи: Бакала[266], Жуковского и моя «Крымская терраска»…

– Помните, мы как-то с вами говорили о стенописи, – спросил Левитан, – о фресках? Вы бывали когда-нибудь в Ростове Ярославском?

– А как же, ездил туда как-то к Петровичеву, это ведь его родина.

– И церкви в Кремле видели?

– Ну, конечно. Там и увлекла меня фреска и стенопись.

– Помните, при входе в одну из церквей небольшая комната, паперть, расписана ангелами в белых, похожих на древнегреческие, одеждах? Они стоят кругом между окнами и как бы облучают вас со всех сторон, несмотря на то, что их разделяют окна, они все связаны между собой общей гаммой и в солнечный день как бы светятся изнутри. А какие там прелестные мадонны в одежде коричневой с голубым, напоминающей по краскам свежую землю и голубое небо. И все так просто: два-три цвета – белила, охра, голубец, что-то вроде зеленой земли. Совсем нет ярких тициановских голубых и красных, излюбленных итальянцами и так похожих на олеографию…

– Я был в Ростове с Нестеровым, – продолжал Левитан, – и нас особенно, помню, поразило композиционное мастерство этих полуграмотных живописцев, умение заполнить любую плоскость, даже вогнутую, заключить картину не только в прямоугольник, но в круг, в овал. Какое умение выделять главное от второстепенного, умение в многофигурных композициях не перегружать композицию. Конечно, этим мастерам помогла традиция, многолетний опыт, но им нельзя отказать и в большом композиционном чутье. Нельзя одними традициями объяснить легкость, с которой они включали любые формы в любой размер и любой отрезок стены. А главное, это искусство было подлинно народным и понятным ему. У одного коллекционера[267]я видел прекрасное собрание древних икон, коллекционер – сам художник, познакомил меня с этим прекрасным искусством прошлого России. Там были удивительные композиции.

Я вам советую как-нибудь еще съездить в Ростов и поизучать там законы композиции и техники древней живописи. Это поучительно, как поучительна народная музыка и песня для наших композиторов[268].

Осенью 1900 года, помня завет Левитана, я с некоторыми товарищами поехал в Ростов Великий, в гости к Петровичеву. Петровичев, как местный житель, помог нам поработать в Кремле. У меня до сих пор хранится несколько этюдов, написанных там. Как нить Ариадны, они много помогли мне в моих экспериментальных исканиях. Манганари в Ростове исследовал фреску и потом преподавал ее технику во Вхутемасе, о чем должны помнить многие его ученики. Сапунов увез из ростовских церквей свою голубо-желтую излюбленную гамму. В прекрасных петровичевских интерьерах тоже сказалось влияние Ростова. Так, Левитан перед смертью связал нас с истоками русского искусства и указал к ним пути.

Май часто бывает в Москве ненастный и холодный, по народным приметам, особенно в то время, когда распускается дуб. В один такой ненастный день Левитан приехал к нам совсем больной. Здоровье его в эти годы было неважное. Часто, взволновавшись чем-нибудь, он пил валерианку прямо из флакона, который носил постоянно у себя в кармане.

Мы уговорили больного Левитана уехать поскорее домой и через несколько дней получили записку: «Я не совсем здоров. Вероятно, на дачу больше не приеду. Желаю вам всем хорошенько поработать. До осени. Левитан». Но осенью нам не пришлось свидеться.

В июле 1900 года, будучи на Рижском взморье, я, вернувшись домой, неожиданно заметил у себя в комнате Брускетти. Глаза у нее были красные, в руках платок. «Что