Здесь, в Ново-Гирееве, Левитан не только приглядывался к тому, как мы подходим к природе, а давал советы по поводу передачи общего колорита, он учил нас проникать в дух природы, объяснять ее, превращать сырой материал в картину. И мы стали его глубже понимать – не то сами выросли, не то Левитан нашел более четкий и ясный язык педагога и углубил свои требования. Да вообще и сам он стал немного другой – более близкий, сжился с нами, шутит, строит всякие планы: «А что, господа, вдруг мы с вами прославимся, как барбизонцы. Я скоплю денег в Лионском кредите, выкуплю свою мастерскую, и, когда стану совсем старой калошей или умру, вы устроите в ней дом пейзажа». В связи с хлопотами по восстановлению мастерской Левитана мы с Петровичевым часто вспоминали эти слова.

Левитан очень требовательно относился к себе, к своим работам. Он никогда не был уверен, донес ли он до зрителя «сокровенную тайну» природы, умел ли выразить те «большие ощущения», которые он испытывал на природе. Чтобы быть понятнее, он старался быть проще: мотивы последних вещей показывают, что Левитан как будто совсем перестал искать в картине внешнее, «картинное» содержание, углубляя и уточняя ее внутреннюю сущность. Но напрасно многие думают, что это только увеличенные этюды. По утверждению Левитана, ни одна его картина не списана целиком с натуры. «Природу украшать не надо, – говорил он, – но надо почувствовать ее суть и освободить от случайностей». В подтверждение своих слов он цитировал Гончарова: «Из непосредственного снимка с нее (природы) выйдет жалкая, бессильная копия. Она позволяет приблизиться к себе только путем творческой фантазии. Иначе было бы слишком просто быть художником».

По поводу сомнений Левитана в доходчивости своих картин вспоминаю один случай. Он показывал нам свои картины и, между прочим, известные «Стога»[259] и при этом страшно волновался – ему казалось, что и свет не тот, и мешают какие-то рефлексы из окна. Потом неожиданно выхватил из кармана перочинный ножик и собирался что-то подчистить, потом, точно спохватившись, спрятал нож. На него было больно смотреть, мы насилу его успокоили. Как раз «Стога» нам особенно понравились. «Окончить картину иногда очень трудно, – говорил Левитан. – Иногда боишься испортить одним мазком. Вот и стоят они, “дозревают”, повернутые к стене. Нужно работать быстро, но не спешить заканчивать. Чтобы закончить, иногда нужно два-три мазка, а вот каких, не сразу решишь».

«Надо изощрять свою память, как можно больше наблюдать и зарисовывать карандашом и красками», – говорил Левитан и советовал иметь с собой всегда ящичек-«тиликалку» и несколько кусочков холста или картона: «Полезно с натуры сделать два-три мазка, а остальное доделать дома», – советовал он.

«Запоминать надо не отдельные предметы, а стараться схватить общее, то, в чем сказалась жизнь, гармония цветов. Работа по памяти приучает выделять те подробности, без которых теряется выразительность, а она является главным в искусстве. Если не удалось, наблюдайте еще раз, пока не добьетесь. Будьте настойчивы, как, например, Серов, не бойтесь «пота».

Серова Левитан очень ценил и как художника, и как критика и часто приводил его к нам в мастерскую «освежить атмосферу» его «глазом».

Как-то я записал еще одну интересную беседу. Началось с того, что Сапунов спросил: «Правда ли, Исаак Ильич, что вы пишете свои картины всегда с этюдов?» – «Нет, – ответил Левитан, – пользуюсь ими, конечно, как материалом, но чаще пишу по памяти. Бывает и так: увидишь во сне готовую картину и пробуешь, не всегда удачно, воспроизвести ее наяву. Иной раз при слушании музыки или стихотворения возникает сперва неясный образ, чертишь его много раз, пока не определится. Преследует тебя, как навязчивая идея, ну и, конечно, напишешь».

Как оказалось, Левитан любил слушать музыку во время работы над картиной. Когда писал «Над вечным покоем», ему играли «Лунную сонату» Бетховена, «Последние дни осени» написаны под звуки осенних песен Чайковского. Наконец, Левитан спросил, знаем ли мы стихи Никитина. Оказалось, что никто почти не читал этого поэта. «Да, кое-что помним по хрестоматии». – «Нет, нет, его стихи о природе… это такой тонкий поэт». Мы попросили прочесть что-нибудь. Он прочел стихотворение «Утро» Никитина[260]. Читал Левитан очень хорошо и очень просто. Читал он еще Тютчева, Некрасова. Любил Левитан слушать народные сказки и легенды, даже воспользовался некоторыми из них как темой для своих картин, например, для картины «Омут». Любил он народные обряды, особенно связанные с природой, всякие «водосвятия», «завивания березок» и другие. Любя русскую природу и советуя нам писать по-русски, Левитан ценил все хорошее и здоровое в искусстве иностранцев: любил Коро, хорошо знал барбизонцев и других художников. Левитан любил выражать свои взгляды на искусство афоризмами, он часто подтверждал свои афоризмы цитатами, например из Чернышевского, – он, очевидно, много читал.

Так Левитан, такой далекий вначале, постепенно раскрывался перед нами и приобщал нас к настоящей, большой культуре.

На наши работы Левитан смотрел почти как на свои собственные опыты. 16 февраля 1900 года он писал Чехову: «Сегодня еду в Питер, волнуюсь, как сукин сын, – мои ученики дебютируют на Передвижной. Больше чем за себя трепещу! Хоть и презираешь мнение большинства, а жутко, черт возьми!»

После нашего переезда в Москву в мастерской мы собрались не в полном составе. Кое-кто выбыл. Манганари уехал в Питер, в Академию, и занялся офортом, Брускетти перешла к Трубецкому. Остались я, Демьянов, Сизов, Сапунов, Вальтер, Петровичев и еще кое-кто. Левитан встретил нас во вновь отведенной для пейзажа большой и светлой мастерской. Просмотрев наши этюды, он сказал: «Что ж, попробуем писать картины и эскизы», и задал тему: «Последняя туча рассеянной бури, одна ты несешься по ясной лазури» – известное стихотворение Пушкина. С эскизами у нас ничего не вышло – не хватило опыта и материала. Я сделал эскиз на тему «Первый снег», но остался им недоволен. «Что, Липкин, – сказал Левитан, – не получается? А вы попробуйте сделать что-нибудь то, что вас занимает и волнует». Я сказал, что у меня есть одно воспоминание, от которого я не могу отделаться, вроде его навязчивых идей. Как-то, живя в деревне, я встал утром очень рано, только-только начало светать. Запели «третьи» петухи. Вот это мне хотелось бы написать, да не знаю как. «Хороша тема, – ответил Левитан, – но трудная. Бывают такие темы. Всю жизнь тревожат, но их, может быть, никогда не напишешь. Возможно, они-то и есть главные». «Попробуйте писать с этюда, – продолжал Левитан. – Вот возьмите вашу аллею, это очень хороший этюд, попробуйте сделать из него картину. Закажите холст и начинайте». Так я начал свою первую картину «Липовая аллея».

И другие