в это время было множество флоксов, любимых цветов Левитана. Зная, как любил при жизни Исаак Ильич эти пышные цветы, я принес букет махровых бледнорозовых флоксов и положил возле гроба Левитана. С большой скорбью мы провожали Левитана на Дорогомиловское кладбище, где простились и навсегда расстались со столь дорогим и близким нам чудесным художником.

Б.Н. Липкин[239]

ИЗ МОИХ ВОСПОМИНАНИЙ О ЛЕВИТАНЕ

Влияние Левитана на нас, учеников Училища живописи, ваяния и зодчества, было очень велико. Это обусловливалось не только его авторитетом как художника, но и тем, что Левитан был разносторонне образованный человек. Он особенно интересовался Герценом, Белинским, Чернышевским. При его блестящей памяти и недюжинном даровании беседы с ним всегда были интересны и увлекательны. Для меня, как и для многих моих товарищей, Левитан был не только преподавателем пейзажа. Я знал еще только одного художника, который умел так увлекать молодежь, это друг Льва Толстого Николай Николаевич Ге.

Мы были привязаны к Левитану, как к родному. Я, например, бывал у Левитана довольно часто с 1898 по 1900 год. Почти все наши беседы я записывал в дневники, особенно те, которые касались искусства. Факты, приводимые здесь, взяты из моих дневников.

В январе 1896 года на ученической выставке я продал впервые свою работу «Крымская терраса» художнику И.И. Левитану. С. Жуковский из натурного класса встретил меня словами: «Поздравляю, у тебя Левитан этюд купил!» Не поверил, думал – шутит. Оказалось, правда. Под этюдом беленький ярлычок и подпись: «Приобретено художником Левитаном». Через два года я увидел моего первого покупателя на традиционном обеде в память основания Училища живописи. Держался он очень корректно и казался каким-то аристократом благодаря своей наружности. Побыл он недолго, мало пил, сказал коротенькую речь, сослался на нездоровье и уехал.

Однажды осенью 1898 года, когда начались занятия в Училище, я писал этюд девочки, ко мне подошел Л.О. Пастернак: «Знаете, Липкин, у вас способности к колориту, вам надо бы поступить в мастерскую пейзажа, которая у нас открывается на днях. Руководить мастерской приглашен Левитан». Мы с Демьяновым[240] записались. Записался и еще кое-кто: Сапунов, Беклемишев[241], Манганари[242].

Так я сделался пейзажистом. Левитан помог мне найти самого себя. Об умении Левитана как педагога разгадать в ученике его подлинное лицо рассказывает и П.И. Петровичев в своих воспоминаниях. Из «лилового человека» Левитан сделал его колористом и прекрасным мастером русского пейзажа. Влияние Левитана-педагога сказалось и на других его учениках, несмотря на то, что многие из них не стали пейзажистами и работали в других областях искусства.

С.С. Голоушев (С. Глаголь) в монографии о Левитане называет его главой школы московских пейзажистов. Действительно, многие из художников конца XIX – начала XX века признают влияние на них Левитана. В. Соколов считает себя учеником Левитана, С. Жуковский, Бялыницкий-Бируля тоже не отказываются признавать его влияние на их творчество, а Крымов[243] пишет, что только Левитан научил его писать «отношениями». У Бенуа есть откровенное признание, что Левитан открыл для него прелесть скромной русской природы…

Левитан умер тридцати девяти лет. Ранняя смерть прервала его жизнь в расцвете творческих сил. Хотя наследие Левитана велико, но для нас, знавших его близко, работавших под его руководством, Левитан как художник был больше и глубже своих картин, из которых, кстати сказать, он ценил очень немногие…

Левитан умел к каждому из нас подойти творчески, как художник; под его корректурой этюд, картина оживали, каждый раз по-новому, как оживали на выставках в его собственных картинах уголки родной природы, до него никем не замеченные, не открытые. На натуре Левитан не признавал никаких условных приемов, никакой шаблонной «техники», учил тому, что надо везде и всегда открывать, изобретать, – только вновь найденное он ценил. Высшей его похвалой было: «Это так, это ново». Сам он поправлял очень редко и всегда слегка, одним намеком, и только тогда, когда ученик не понимал его словесных указаний.

Открытие в Училище пейзажной мастерской не было новостью. В годы ученья Левитана, Коровиных, Светославского в 60–70-х годах такой мастерской при училище руководил Саврасов, а потом Поленов. Открытие вновь пейзажной мастерской в Училище было вызвано блестящим успехом куинджиевской мастерской пейзажа при Академии[244]. Вначале предполагалось пригласить В.Д. Поленова, но он категорически отказался и предложил вместо себя Левитана. И вот осенью 1898 года во дворе Училища появились большие горшки с папоротниками, елки, небольшие деревья с желтыми осенними листьями, зеленый мох, дерн. Ученики, идущие на занятия, останавливались в недоумении, спрашивали, в чем дело. Оказывается, для мастерской пейзажа. Из окна «курилки» любопытные наблюдали, как высокий человек, опираясь на палку, распоряжался во дворе. На нем было черное осеннее пальто и фетровая шляпа. Это – Левитан. Вышел директор, князь Львов[245], все куда-то унесли, двор опустел. В «курилке» начался спор. Нужно ли учиться пейзажу? Кто-то, Половинкин[246] или Кузнецов[247], предполагает, что из мастерской выйдут маленькие Левитаны. Ему возражают: «И сам Левитан – ученик Саврасова и Поленова, но не очень на них похож». Были и такие, которые довольно пренебрежительно отзывались о Левитане: «Ну что такое Левитан? Вот если бы Шишкин или К. Коровин». Каждый остался при своем, и мы, будущие левитановцы, стали с нетерпением ждать открытия мастерской. Выяснилось, что кроме нас с Демьяновым записались еще Сапунов, Петровичев, Сизов[248], Краснов[249], Вальтер[250], Беклемишев, Дмитриев[251], Манганари, Горелов[252], из девушек – Келлер[253], Буринокая[254], Брускетти[255] и еще несколько человек. Некоторые из записавшихся не стали посещать мастерскую: дискуссия, очевидно, породила в них сомнение, и они побоялись потерять «свое лицо». А между тем никто из левитановцев не копировал учителя. Самый метод его преподавания исключал эту возможность.

Когда открылась наша пейзажная [мастерская], я был несколько разочарован: что-то странное, не поймешь, как и что писать. В мастерской действительно было нечто необычное… Почти половина большой квадратной комнаты была превращена в уголок природы или очень натурально сделанную из настоящих деревьев, мха, елок и папоротника декорацию: под одним кустом папоротника лежал полускрытый во мху лошадиный череп. Как мне казалось, ничего живописного не было, никакой композиции: очень уж просто, совсем, как это бывает в природе, в любом лесу можно встретить нечто подобное и равнодушно пройти мимо. Даже свет от окна падал так, как будто бы это не комната, а лесная поляна. Репин, который случайно проездом зашел в Училище, удивился, что можно такую штуку устроить в мастерской. А Левитан ходит, молчит и улыбается лукаво одними глазами. «А ну-ка, ребята!» На другой день