мы однажды с ним по опушке леса. Вдруг он приложился, выстрелил и побежал вперед. Радостный возвратился Исаак Ильич, держа в руках большого русака.

Я провел в имении Морозова и часть зимы, начав писать небольшую картину. Левитан как-то приезжал и зимою. Но он в имении не работал и, по-видимому, отдыхал. Исаак Ильич очень любил ездить верхом на лошади, а ночью выслеживать зайцев.

«Занятный он, – говорил мне про Левитана старый слуга Морозова Иван Тимофеевич, – пуля в пулю попадает, и на большом расстоянии».

Вспоминаю еще один интересный случай, хорошо рисующий исключительно серьезное отношение Левитана к работе.

Однажды за ужином в Обществе любителей художеств мы сидели рядом с Исааком Ильичом напротив Досекина[231]. Левитан искренне поздравил Досекина с приобретением П.М. Третьяковым его картины «Садик в лунную ночь». Каково же было удивление всех, когда Досекин стал хвастаться, что вещь им была написана в один присест. Левитан, может быть, более всех возмутился такой развязностью художника, однако смолчал. Но когда мы с ним возвращались домой бульварами, Исаак Ильич дал волю своему негодованию.

– Это возмутительное нахальство, – возбужденно говорил он мне. – Это не человек искусства, а какой-то сапожник! Никогда, В. И., не пишите своих работ в один присест; не надейтесь, что их купит Третьяков.

Некоторые сведения о Левитане мне передавал В.Е. Шмаровин, организатор художественного общества «Среда». Шмаровин знал Исаака Ильича со времени покупки Третьяковым левитановской вещи «Осенний день. Сокольники». Этюд, с которого Исаак Ильич писал эту картину, находился в собрании Шмаровина. Левитан тогда вообще часто нуждался в деньгах и приносил этюды и небольшие картинки Шмаровину для продажи его знакомым.

Но этюд «В Сокольниках» почему-то был особенно дорог Левитану, и, получив деньги с Третьякова, он пришел к Шмаровину и буквально стал умолять возвратить этот этюд, говоря, что за него он согласен отдать что угодно. Этюд был возвращен Левитану.

«Как я жалею, что не оставил его вещей у себя и так легко передавал их другим, – сказал мне Владимир Егорович. – У меня могла бы быть самая богатая коллекция его работ».

Кроме этюда, подаренного мне Исааком Ильичом, у меня имеется еще этюд Левитана, подаренный мне С.Т. Морозовым. Написан он в его имении и изображает верховье Москвы-реки с песчаным берегом, синей водой и голубым небом. В этюде этом много света и солнца, и он удивительно радостный. Интересно в нем и то, что на полотне, среди мазков кисти, легко можно увидеть контурные линии, сделанные чернилами. Левитан настолько был строг к рисунку и переходу красок, что часто прибегал к чернилам, боясь, что карандаш легко закроется и не удастся верно отделить цвет от цвета.

Обе работы Исаака Ильича я хранил, как самые драгоценные для меня реликвии. Глядя на них, я всегда вспоминаю обаятельный образ большого русского художника и моего учителя. Его слова и до сих пор звучат в моей памяти: «Надо правдиво относиться к природе».

К.Ф. Юон

МАСТЕР РУССКОГО ПЕЙЗАЖА

Я был знаком с Левитаном. Трудно припомнить точно, когда состоялось знакомство, но как будто оно произошло так. В 1897 году, будучи учеником Училища живописи, ваяния и зодчества, я представил лирическую картинку на периодическую выставку, в жюри которой входил Левитан. Периодические выставки организовывались в Москве раз в год в Историческом музее. На картинке были изображены мартовские березы. Писал я их в Лефортове, где прошло мое детство. Особенного значения этой работе я не придавал. Тем большим было мое изумление, когда Аладжалов, известный художник, тоже член жюри, рассказал, что мои березы очень понравились Левитану.

Тогда-то и произошло мое личное знакомство с Левитаном. Не помню точно, о чем мы говорили, встретясь в залах выставки, но помню, что одобрение Левитана окрылило меня. Надо сказать, что в те годы мы, молодежь, боготворили Левитана. Его искусство действовало на нас неотразимо. Автор «Владимирки» для меня лично на всю жизнь так и остался несравненным!

Превосходно помню, как в те годы с нетерпением ожидали каждой новой картины художника и как Левитан ни разу не обманул этих ожиданий. Товарищество передвижных выставок, членом которого был Левитан, показывало свои работы весной. В это время в нашем училище бывали каникулы, и выставка развертывалась в классах.

Помню, на Передвижной стою у левитановской картины и вдруг, еще не оборачиваясь, чувствую сердцем приближение Исаака Ильича. Радостно жму его руку, стараясь подобрать самые дорогие слова, чтобы выразить свое восхищение. Левитан смущается, точно девушка, и тут же начинает хвалить случайный этюд, увиденный им на выставке. Ему хотелось скорее закончить разговор о своих картинах.

Это не было показным, а было лишь проявлением его обычной скромности. Великий труженик, великий мастер, он каждодневно совершенствовался – ему всегда казалось, что можно сделать лучше, он волновался и мучился.

Обаяние картин Левитана было присуще и ему самому. Он всегда был деликатным, мягким, изящным. От него веяло искренностью, честностью. Когда он что-либо говорил, смотря на вас грустными черными глазами, нельзя было не поддаться его очарованию.

С Михаилом Васильевичем Нестеровым мы часто говорили о Левитане. Нестеров очень любил его, их связывала большая личная дружба.

Левитану досталась трудная жизнь. Бедность, жестокая нужда, преследовавшая художника в детстве и юности, гонения царских чиновников и полиции подточили его здоровье, и художник ушел из жизни совсем еще молодым.

Может быть, тяжкая жизнь была причиной того, что в картинах Левитана так много грусти. Но он умел и улыбаться. Вспомним «Март», «Свежий ветер», «Озеро». Сколько здесь радости и счастливого ощущения жизни!

Живопись Левитана подобна звукам эоловой арфы. Она поет о самом сокровенном в человеческом сердце, в русской душе. Только гений мог выразить так совершенно поэзию родного неба и земли. Его творения в ритмике и красках патетичны.

У меня хранится маленький рисунок Левитана. Он выполнен пером, тушью и белилами. На рисунке осень, избушка, поникшая под дождем, последняя осенняя трава. Показано мало, а выражено много. Неподражаемо тонко передано настроение, которое испытываешь в деревне в ненастный осенний день.

Все великое, говорят, просто. И средства, используемые Левитаном, всегда просты. Так мало нот и так много музыки… Великий поэт природы, до конца почувствовавший неизъяснимую прелесть слова «родина», он в картинах своих сумел передать любовь к ней, не приукрашенную ничем, прекрасную в своей непосредственности.

Помнится, некоторые художники, особенно Малявин[232], придерживались того мнения, что после Левитана уже не нужны пейзажисты, так как он исчерпал все типическое в русской природе. Это, конечно, неверно. Но рядом с левитановскими картинами можно невольно сказать такое. <…>

Известные работы Левитана давно занимают место в сердце каждого, кто любит искусство.

Вот