приношу холст, начинаю выбирать место. И вот как-то на этот раз показалось мне менее странно. Глаз начал находить какие-то живописные возможности, что-то компоновалось, оформлялось. Начал писать. Левитан тотчас же подсел ко мне. «Правильно, может быть, вот здесь немного сдвинуть, а тут это место слегка усилить, центральное пятно всегда должно подчинять себе все остальное. Так и продолжайте», – и отошел к соседу, видимо, довольный, что его поняли.

Левитан учил не компоновать природу, не прочувствовав ее. «Ищите общее, – говорил он, – живопись не протокол, а объяснение природы живописными средствами. Не увлекайтесь мелочами и деталями, ищите общий тон. Не так зелено, еще спокойнее, ну вот, теперь попало». Советы простые, ясные, но меткие, «в упор». Смотрю – и лица товарищей становятся все серьезнее, глаза внимательнее; как в оркестре при взмахе дирижерской палочки, никто не остается без указаний. Левитан подходит к Петровичеву: «Почему вы пишете в каких-то лиловых тонах?» Петровичев, немного конфузясь, сознается, что подсмотрел эти тона у кого-то из импрессионистов на французской выставке[256]. «Ну зачем это? Что вы, француз, что ли? Пишите по-русски, как видите. Зачем подражать чужому, ищите свое». «А вам, должно быть, попал в глаза Коровин? – говорит Левитан Сапунову. – Он художник хороший, но лучше его не повторять, а писать по-своему. Все равно потом нужно будет от чужих приемов отвыкать». Так Левитан старался отмести все чужое, наносное и помогал ученикам выявлять самих себя. Особенно не любил Левитан ловкачества, дешевой подделки под мастерство…

Я слышал от самого Левитана, как он выдерживал свои картины, и видел эти «дозревающие», по его выражению, вещи. «Вспомните, – говорил Левитан, – как работал Александр Иванов над своим “Христом”, как он, чтобы написать его, “попутно” открыл тайну пленэра раньше французов».

Были пейзажисты, писавшие с фотографий, даже в Академии в пейзажной мастерской. Левитан, подобно Куинджи, отрицал такое изучение природы. Отрицая копирование, Левитан не терпел «сырых» вещей, и только быстрые этюды, фиксирующие переходящие моменты природы, признавались им даже тогда, когда в них было мало формы и рисунка; в них он требовал остроты и свежести восприятия и той неуловимой непосредственности, которая обычно неповторима. Мы, его ученики, вынесли из его мастерской это серьезное отношение к искусству.

В противоположность подражателям Левитана среди его современников никто из левитановцев не копировал рабски его манеру. Наоборот, следуя его заветам, все птенцы Левитана, слетев с отеческого гнезда, завели свои собственные гнезда, что делает честь педагогическому такту Левитана. Но когда мы встречались и говорили об искусстве, у нас всегда находился общий язык, так как все мы принадлежали к школе Левитана.

В мастерской Левитана после «леса» мы писали цветы, наша мастерская превращалась не то в оранжерею, не то в цветочный магазин. Каждая новая постановка была неожиданной: то это были папоротники, то серебристые листья бегонии, то роскошные азалии, белые с розовым, от которых не хотелось отвести глаз так они были прекрасны. Левитан ставил цветы обычно совсем просто, прямо в горшках, как они стоят в оранжереях и магазинах; обилие их и простота придавали постановке особую, ненадуманную, живую прелесть. И опять полная свобода задания. После специально картинно поставленных натурщиков в классах эта свобода нами особенно чувствовалась и ценилась.

На яркой окраске цветов, иногда более яркой, чем чистая краска, мы учились превращать сырую краску в живописный образ цветка. Левитан часто спрашивал: «А из чего сделаны ваши цветы, что это: бумага, тряпки? Нет, вы почувствуйте, что они живые, что налиты соком и тянутся к свету; надо, чтобы от них пахло не краской, а цветами».

Выписывать чересчур подробно Левитан не позволял, это лишает работу живописности. Но он требовал выявлять расстояние между цветами и их отношение к свету, а так как они стояли прямо на полу, то можно было писать и фронтально, и с боковым светом, и против света. Многообразие задач развивало наш вкус. Цветы жили, отцветали, зацветали вновь – это давало новые комбинации для композиции этюда. Нужно было, заканчивая постепенно, обобщать сразу целые куски, не возвращаясь много раз к одному месту. Это приучало к внимательному и четкому письму и наблюдению. Помню, позднее в мастерской Репина я начал писать этюд женского торса, внимательно продумывая каждый удар кисти, каждое пятно, так сказать, применяя левитановский метод к писанию тела. Академисты мною заинтересовались, и Илья Ефимович сразу одобрил мой прием.

Так постепенно отучались мы от бестолковой мазни и погони за внешним, невыразительным мазком, отучались от «приблизительной» живописи. К нам в мастерскую пришел однажды некто Беляшин[257], большой, басистый, с огромным кадыком и огромным самомнением. Неплохой рисовальщик и вообще человек не бесталанный. Он начал писать цветы какой-то вычурной и хлесткой манерой со всякими выкрутасами. Кое-кому его работа понравилась. Пришел Левитан, подсел к новоиспеченному виртуозу, некоторое время смотрел молча на его работу и вдруг, вообще такой мягкий и сдержанный, раскричался: «Это черт знает, что такое. Что вы делаете? Разве это цветы? Это какая-то мазня, а не живая натура. Нет уж, батенька, – продолжал он немного успокоившись, – потрудитесь не мудрить и не гениальничать раньше времени».

Когда мы освоили его систему работы, Левитан стал посылать к нам других учеников Училища, обращающихся к нему за советом.

Однажды я писал, как обычно, свои азалии и вдруг чувствую, что за спиной кто-то стоит. Оглядываюсь – Елкин[258]. Я немного знал этого любителя Шишкина и удивился, зачем он попал к нам в мастерскую. Уставился на мой этюд, пожимает плечами. «В чем дело?» – спрашиваю. «Да вот, – говорит, – показывал я свои этюды Левитану, он дал мне несколько указаний, а потом и сказал: “Да вы лучше всего подите посмотрите, как работает у меня в пейзажной Липкин”. Вот я смотрю и ничего не понимаю, что-то уж очень просто, никакой техники». – «А вы чего бы хотели?» – спрашиваю. – «Да так, думал что-нибудь особенное». – «Пишу, как вижу, не мудрствуя лукаво», – отвечаю я. Елкин ушел, очевидно, недовольный. Азалии я писал на обратной стороне старого этюда, получилось довольно любопытно, и Левитану очень понравилось. К сожалению, этюд очень почернел.

Заметив, что я нуждаюсь, Левитан достал мне заказ: написать этюд цветов в оранжерее Морозовой, и, кроме того, один поклонник Левитана заказал мне этюд мальчугана-натурщика. Часто оказывая помощь нуждающимся ученикам, Левитан старался делать это в необидной форме. Так, при организации первых постановок Художественного театра он устроил Сапунова и меня в помощники к Симову. Только раз видел я, как, узнав, что Петровичев пишет малярными красками, Левитан прямо дал ему денег на покупку красок у Афанасия. Испытанная им самим бедность научила Левитана