случилось, что с вами?» – спросил я. «Левитан умер», – отвечала она со слезами в голосе. Известие это так меня поразило, что я не мог вымолвить ни одного слова. Мысль, что нет Левитана, не укладывалась в сознании. Так недавно еще я видел его, он ходил, говорил, смеялся. Хотя я недолго знал Левитана, он был самым близким для меня человеком. Не я один к нему относился с такой любовью. Петровичев до самой своей смерти глубоко чтил память Левитана.

Печальные, вышли мы с Брускетти и пошли по берегу по направлению к Майоренгофу, где она жила. Нужно было пройти версты три-четыре. Мы дошли незаметно, но вместо того, чтобы идти сразу на дачу, долго сидели на берегу. У Брускетти были на глазах слезы. Несколько дней после этого я не находил себе места, не мог работать.

По возвращении в Москву я долго не мог привыкнуть к мысли, что Левитана нет, что не к кому пойти за советом и никто, стуча палкой, не войдет в нашу мастерскую.

Не стало нашего учителя и заботливого друга.

На могиле Левитана в Дорогомилове я встретил двух людей с цветами. Это был художник Нестеров, вероятно, со своей женой. Могила еще вся была уложена венками, и от нее пахло свежей землей.

В Совет Училища мы подали заявление о разрешении на ученической выставке устроить особый отдел памяти Левитана. Нам было разрешено. Мы усердно готовились к ней. На этой выставке нам отвели особый зал. Серов дал для нее свой известный рисунок Левитана в шапке и пальто, очевидно, сделанный нарочно для нашей выставки. Кроме того, он принес небольшую крымскую картинку, сказав при этом: «Надоела, знаете ли, все висит и висит на стене, продадите для фонда. Ну, а как портрет?» Я замялся. Портрет мне казался не очень похожим, а лгать Серову не хотелось. Он меня сразу понял и нисколько не обиделся. «Да, – сказал он, качнув головой своей особой характерной манерой и немного избычившись, – не умею писать без натуры. Шапка и пальто левитановские, а остальное – нет». Я сказал, что в самой позе есть что-то от Левитана, его движение. «Пожалуй, это есть, – согласился Серов, – а голова не вышла, писал с Адольфа и фотографии, не получилось, без натуры не умею», – еще раз повторил он, сунул мне руку и ушел.

С большим трудом удалось добиться организации премии в память Левитана за работу по пейзажу в размере 25 рублей. Премия существовала до 1917 года, когда ее в последний раз получил, по его собственным словам, пейзажист Б. Яковлев[269].

П.И. Петровичев

О ЗАНЯТИЯХ В МАСТЕРСКОЙ ЛЕВИТАНА

В одно прекрасное время слышу, что у нас будет преподавать художник Левитан, пейзажист, и желающие могут к нему записаться. Я скорее побежал записаться. У него была самостоятельная отдельная мастерская. Я поступил к Левитану в мастерскую и начал учиться. Сначала неважно шло, он часто меня поругивал. За год или больше перед этим я имел несчастье посетить выставку французских художников последней формации, декадентов, которые писали точками и горошком. Этих «новаторов» я до сих пор ненавижу, там я заразился синими, фиолетовыми, зелеными тонами. Когда я попал к Левитану, он начал меня учить по-настоящему, как надо писать природу. Он говорил: «Природу мы должны писать, как она есть, а вы украшаете. Вы на Западе были?» – «Нет, не был. А почему вы спрашиваете?» – «Потому, что у вас есть влияние Запада». Я ему ответил, что имел несчастье видеть французскую выставку. Он на это мне сказал: «Вы знаете, мы с вами русские художники, давайте писать по-русски». И он меня начал учить по-настоящему писать. Через несколько месяцев я научился. Сначала у меня все были фиолетовые краски и лиловые, а прошло месяца три, и Левитан начал меня показывать как пример другим ученикам: «Вот смотрите, как надо писать, как это просто, непосредственно, это сама природа, вот что нужно в живописи». Тогда на меня начали обращать внимание и в школе.

Через некоторое время Левитан меня спрашивает: «А как же у вас дела идут с натурщиками?» – «Плохо». – «Вы по пейзажу так хорошо работаете, а с натурщиками почему плохо?» – «Не знаю». – «Ладно, я приду и посмотрю». Действительно, пришел и посмотрел мои этюды. Я писал тогда натурщика – франта при галстуке и крахмальном воротничке. Левитан долго смотрел и говорит: «Посмотрите, как вы воротничок написали». – «Очень просто написал, белый воротничок». – «Нет, вы просто положили кляксу белил, а там есть и синеватый и желтоватый тон, а тут клякса белил положена с палитры, и в лице то же самое, и в костюме, везде, где хотите». После этого я, действительно, стал более внимательно относиться к работе, более вдумчиво и нигде не стал зря класть краски. У меня действительно «по натуре» появились сначала вторые, а потом первые категории.

Левитан – это действительно талантливый, большой человек. Он говорил так: «Картина, это что такое? Это кусок природы, профильтрованный через темперамент художника, а если этого нет, то это пустое место». Обо мне он говорил, что я обратился в настоящего художника, и ставил меня в пример другим: «Смотрите, как человек пишет, у вас у всех картиночно, вы от картинки идете. Один ходит, ищет, смотрит и ничего не находит. Наконец, вот это мотив! Я его помню – это у Шишкина есть. Он садится и пишет, повторяет чужой мотив. Другой смотрит, ходит, ничего не находит, наконец, нашел – вот хороший мотив. Это я видел у Жуковского, и повторяет Жуковского». Левитан им говорил: «Вы не можете смотреть непосредственно на природу, а смотрите чужими глазами. Этого не нужно делать. Посмотрите мои вещи, посмотрите Петровичева – пришел, увидел и поразился. Это не скажешь, что кто-нибудь другой, это только он может написать. Так нужно идти, так нужно учиться писать». Меня часто спрашивали мои товарищи: «Вот нам постоянно говорит Левитан, что у нас картиночно, а он вам этого не скажет, наоборот, он скажет: «Слишком субъективно, слишком по-своему».

Левитан так любил природу, что я до сих пор прямо поражаюсь. Приведу один пример. Один раз мы с ним шли в осеннюю пору, солнышко светило, хороший день был. Он говорит: «Смотрите, как все это хорошо, как насыщенно, как все это поет. Такую насыщенность природы передать очень трудно и тяжело, а можно передать». Я шел с ним почти рядом, слушал, что он говорит, и в это время тросточкой смахивал желтые листочки. «Петровичев, что вы делаете?» – «Да ничего не делаю». «Как вам не стыдно! Вы сшибаете листочки. Они все равно сами упадут – это одно,