а когда вы сшибаете, вы вред приносите дереву, оно болеет». Я ему на это говорю: «А я слышал, что вы на охоту за дичью ходите, вы убиваете птиц, живых зверей, как это, хорошо?» – «Да, верно, нехорошо, но это страсть, я борюсь с этой страстью, но никак не могу побороть, а вы от нечего делать».

П.В. Сизов

И.И. ЛЕВИТАН

Поздней осенью, в хмурый и дождливый день, хоронили Саврасова. Публики не было, да ее и не ждали. Собрались только художники да зеленая молодежь художественных школ. Во дворе городской больницы, на Калужской улице, у маленькой церковки, группа людей стояла у входа в ожидании панихиды. Одним из последних приехал И.И. Левитан. Он был печален, его неподдельная грусть резко проявлялась в среде оживленных художников. После первых приветствий он отошел в сторону от всех, привлеченный далекой панорамой Воробьевых гор, дивным пейзажем тоскливых равнин и красотой шумящего города с трубами фабрик и лентой Москвы-реки.

Вторая встреча была уже много времени спустя, когда Левитан был приглашен профессором пейзажной мастерской. Ждали его с нетерпением… Имя прославленного мастера ставилось очень высоко, и, главное, ждали его участия в совете, решения которого нас не удовлетворяли. «Вот будет Левитан, тогда!..» Эта весть обсуждалась в курилке, в облаках табачного дыма, среди пения, пляски и борьбы, без которых тогда не обходились наши импровизированные «клубные» собрания.

И по ступеням каменной лестницы Левитан поднимался медленно, едва переводя дух. Волновался ли он, или был болен? Вероятно, и то и другое. Можно не считаться с критикой и равнодушием общества, но отношение художественной молодежи – это пробный камень авторитета художника, его значения. И Левитан это знал. Перед тем как принять предложение Художественного общества, он спрашивал совета у многих лиц. В. Васнецов советовал ему отклонить это предложение, говоря, что профессорство повредит ему как художнику. «Но я пошел, – говорил нам Левитан, – потому что чувствую, что учить пейзажиста можно и должно. В Петербурге в академии среди профессоров возникло даже сомнение, можно ли учить пейзажу, и я тогда же в собрании протестовал…»

В мастерской были поставлены целые деревья в кадках, кусты, сухой бурьян, старые пни. Асфальтовый пол был устлан зеленым мхом, на бугре лежал остов лошадиной головы. Неровная поверхность лесного уголка уходила во мрак. Последнее окно, занавешенное красной материей, давало в чаще медленно угасавшую вечернюю зарю. Спускаются сумерки.

Приехавший Репин был поражен, что можно устроить в мастерской. Ему понравилось… Нечто подобное было устроено еще только раз, все же остальное время писали только цветы – цветы до конца, очень разнообразные и иногда дорогие. Исаак Ильич умел находить на это средства…

– Господа! – говорил он, – я нахожу, что это необходимо, это увлекательно и очень полезно. Они дают очень неожиданные и прелюбопытные сочетания. Это благодарная задача колорита. Я пишу цветы с наслаждением!

И однажды ему пришло желание работать самому. Он привез большой серый бристоль[270] и стал писать акварелью. Через два дня работа была брошена, и после он уже никогда не работал со своими учениками, даже на воздухе. Вся его энергия уходила на беседу. Он говорил мастерски, его внушение было неотразимо.

Мы уже раньше слышали, что Левитан совершенно отрицает «картину», и это многих волновало, но узнать из первоисточника пришлось очень скоро. Он коснулся этого вопроса, и его сообщение вызвало много возражений, которые он умел выслушивать, как ни один профессор.

Он отрицал не картину, а старые рецепты, по которым писались картины. Он говорил: «Я застал еще немного ту эпоху, когда построение пейзажа было традиционным. На первом плане – обязательно вывороченный пень, потом – водопады, руины, дали и люди, и звери, и птицы… Содержанием может быть все, даже природа, украшенная рукой человека; стриженые английские парки – очаровательны. Не смущайтесь, господа, как бы ни странна была ваша задача композиции и тонов. Ценно только то, что ново. Повторения не нужны».

Ранней весной 1899 года была сделана первая экскурсия в Сокольники. Ученики расселись на большом расстоянии друг от друга, и Исаак Ильич успел по нескольку раз побывать у каждого. Солнце то пряталось, то вновь выходило… Он весело шутил: «Повелевать стихиями, – я слагаю оружие, – здесь я бессилен». Одни писали солнце, другие – серый день, выжидая моменты. Веселая толпа, увешанная дрекольем, возвращалась домой уже к вечеру. На утро в мастерской этюды были пересмотрены Исааком Ильичом с необыкновенным любопытством и разобраны с большим вниманием и любовью.

Настоящая весенняя дача для работы была снята недели через две, когда в полях еще было много снега. Ученики посетили ее до конца учебного года два раза, потом переехали окончательно в середине марта. Снег таял. Теплое солнце грело оконные рамы и прыгало лучами по некрашеным полам больших комнат и огромной стеклянной галлереи. Контраст переезда из города в этот приветливый красный дом с множеством комнат был разителен.

После работы за обеденным столом собиралось до пятнадцати человек. Исаак Ильич был очень оживлен и весел. Беседа велась непринужденно, играли на гитаре, спорили, слегка пикировались. Были и барышни-ученицы.

Эту новую резиденцию Исаак Ильич назвал «Барбизоном» и полусерьезно, полушутя говорил, что нужно сделать так, как барбизонцы: переворот сделать так, чтобы узнала Европа.

– А в самом деле, господа, может быть, попадем в историю? Вот, например…

Шутки сменялись серьезным разговором, завтрак шумно кончался, и тотчас же шли опять работать. Опираясь на палку, Исаак Ильич по нескольку раз обходил всех, работающих в разных местах, на протяжении версты. Вечером он уезжал в Москву, уезжали ученицы и некоторые ученики, но добрая половина оставалась. Время посвящалось музыке, прогулке, и вечера, проводимые здесь, останутся у всех участников неизгладимым воспоминанием на всю жизнь!..

Всех коснулось дуновение какого-то божества. Мы постигали гармонию и красоту природы, томные весенние сумерки обворожительно действовали на взволнованную душу.

Приезжал Исаак Ильич в неделю раза два или три. «Ну, дети мои…» – а «дети» были уже бородачами – и его лохматая рука касалась этюда. В приговорах он был жесток, неумолим, беспощаден. Дряблая старческая живопись была в особенности им гонима, он преследовал «драконство» или фальсификацию рисунка, «мелкий дребезг» и очень ценил обобщение масс и упрощение техники. «Дайте красоту, найдите бога, передайте не документальную, но правду художественную. Долой документы, портреты природы не нужны».

Распознать индивидуальность ученика было первой заботой и увлечением Исаака Ильича, но он требовал безусловно грамотной живописи. «Это ляжет у вас краеугольным камнем в основание вашей последующей деятельности, куда бы вы ни пошли дальше…» Живы были традиции трафаретной живописи, продажной дешевки, и его требования света и