Я еще не успела задать вопрос – ни мысленно, ни прошептать. А свечка сразу же потухла. Я подожгла ее снова, поставила, она снова потухла.

Тогда я взяла ее в руку, осторожно зажгла, закрывая пламя второй рукой, встала поближе к иконе, хотя мы так никогда не гадали, и задала вопрос: «Я больна?» Пламя поколыхалось, наклонилось вправо-влево и потухло. Значит, Бог не хочет со мной разговаривать. Я что-то делаю не так. Или просто он не хочет, чтобы я знала. Потому что «вправо-влево» – это «согласен-несогласен», а как это понять? Что я больна и не больна одновременно? Спрашивать, умру я скоро или нет, я не решилась, потому что я, как известно, овца и трушу спросить напрямую, боюсь услышать страшный ответ.

Я хотела помолиться, раз уж пришла, но в голове скакали какие-то не те слова, как будто кто-то мешал мне сосредоточиться. Крутилась привязчивая песенка, которую с утра напевала тетя Ира «А я к ней и так, и эдак, со словами и без слов…», и еще лезла в голову какая-то ерунда.

Мама говорит, что нашего Бога нельзя ни о чем просить. Потому что всё, что у нас есть, дал нам он. Мы можем только его благодарить, славить. Поэтому мы называемся «славяне». Славим нашего Бога за то, что мы родились, живем, и даже если кто-то умрет, нельзя плакать и сетовать, а надо благодарить Бога, что он забрал этого человека к себе, а не оставил его здесь, дальше мучиться. Когда я была поменьше, я в это верила. И теперь тоже верю, но как-то не так. Не совсем верю. А иногда вообще не верю. Когда я смотрю в звездное небо, я не понимаю, где там живет Бог. И многое, из того, что я прохожу в школе, и что говорит мама или нам говорили в воскресной школе, никак не увязывается. Хорошо тому, кто не думает ни о чем, такие люди есть.

Но я все-таки попросила Бога, чтобы он вернул мне Лелуша. И чтобы я не умерла, прежде чем я его увижу. Больше мне просить не о чем.

Я решила в школу не возвращаться. Голова у меня кружилась, на улице было неожиданно солнечно, как будто в марте окончательно пришла весна, небо пронзительно синее и чистое. У нас многие прогуливают, и никто им ничего не может сделать. Чем я хуже их? Солнце было такое яркое, что я даже зажмурилась. Вот бы сейчас открыть глаза и увидеть Лелуша. Чтобы он улыбнулся мне, так, как он всегда улыбался, спросил: «Как дела?» Он всегда так спрашивал, ему было интересно, как у меня в школе, как дома. Иногда мне казалось, что он понимает не все слова. Я спрашивала: «Ты понимаешь?» Он кивал и улыбался. И я знала, что он всё-всё обо мне понимает. Потому что он самый близкий мне в мире человек. И теперь его рядом со мной нет.

Если бы я знала его фамилию! Мне бы легче было его найти, наверно. Он мне говорил ее, но я не разобрала, она такая сложная и непривычная. Если бы я знала, что так всё будет, я бы попросила его написать, он знает русские буквы, не все, но знает. Фамилию наверняка свою мог бы написать. Однажды я видела, как он читал адрес, куда он должен был отвезти продукты, и неправильно прочитал «Тимошенко» – как «Тимочженго». Я его поправила. Он стал смеяться, повторять за мной и сказал, что я учитель русского. Он очень способный и за то время, что мы встречались, стал говорить по-русски гораздо лучше.

Почему его нет в Сети? Почему он мне ничего не пишет? Я не хочу верить, что с ним произошло что-то ужасное. Мне кажется, я бы это почувствовала. Просто, наверное, ему нужно спрятаться на время от того страшного человека, от высокого.

Я часто вижу эту женщину. Раньше я ее очень боялась, особенно, когда возвращалась домой после занятий в театре одна вечером. Всегда нарядно одетая, в шляпке, красивом длинном пальто, она ходит по улице в своем темпе. Иногда куда-то бежит, бежит, как будто опаздывает, и вдруг начинает идти спокойно. Или, наоборот, бредет, опустив голову, чуть шевеля губами, и внезапно вскинется и помчится куда-то, словно ее позвали. У нее несколько разных нарядов, старых, но не драных. Может, она когда-то была актрисой, так мне кажется. Или учительницей. Потому что многие наши учительницы одеваются, как актрисы или ведущие концерта.

Шляпок у нее несколько, а пальто два, теплое, с мехом, и легкое. Оба пальто фиолетовые, а шляпки разные – белая, фиолетовая, персиковая, черная. И длинные перчатки. И аккуратные сапожки на каблучках-рюмочках.

Однажды мы встретили ее с мамой, и мама как-то встревоженно на нее посмотрела, как будто узнавая, но потом сказала: «Показалось!» Я спросила, что именно. Мама ответила: «Похожа очень на одну бывшую кинозвезду… Как этот фильм назывался… Но не может же это быть она… Ей же не сто лет…» Я не знаю на самом деле, сколько ей лет, потому что она всегда сильно накрашена, ходит с прямой спиной, но с каждым годом всё медленнее. Пальто у нее всё те же, и шляпки тоже, я их знаю наизусть.

Сегодня она шла мне навстречу, спокойно, в зимнем пальто с белой опушкой, в фиолетовой шляпке с большой брошью, держа одной рукой сумочку, а другой как будто слегка дирижируя невидимому оркестру. Папа любит говорить, что есть невидимые миру слезы – это его слезы, когда он плачет от невозможности договориться с мамой. А еще есть, наверное, невидимые миру оркестры, ими дирижируют бывшие звезды, которые больше никому не нужны, и всеми забыты, и тоже стали невидимы. Они думают, что светят по-прежнему, а их больше никто не видит.

Поравнявшись со мной, она вдруг выбросила два пальца вперед, рогаткой, потом, так же резко, – три пальца, убрала один, снова показала два пальца, ткнула меня указательным и пошла дальше, громко смеясь.

Это произошло так быстро, неожиданно, что я даже задохнулась. Когда я выдохнула, женщина в фиолетовом уже ушла вперед, опять размахивая правой рукой, то ли дирижируя, то ли отсчитывая свои шаги.

Что это было? Что она делала? Хотела меня напугать? Посмеяться надо мной? Предупредить о чем-то? Вот