К ботинку моему все привыкли, и больше никто над ним не смеется. Если бы я знала это в первые дни, я бы так не переживала. И я сама привыкла, что больше не хожу на занятия в театр, на физкультуру, не могу бежать в школу, если опаздываю. Все уже всё знают, некоторые пытаются жалеть меня, меня эта жалость невероятно раздражает. «Себя пожалейте!» – хочется сказать мне. Но я молчу, это проще. Я давно это для себя открыла, еще дома. Промолчишь, заставишь себя ничего не отвечать, и мама быстро успокоится. Если вступишь в споры, начнешь объяснять что-то, всё – разгорится скандал, именно так у них и бывает с папой. Вова тоже так делает, как я. Даже если мама вообще не то говорит, он никогда не спорит, сопит, разводит руками, смеется, в зависимости от степени маминого гнева. Наверное, я научилась этому у Вовы, не знаю. Или он у меня.

Меня беспокоит другое. Я плохо себя чувствую. Я знаю, что иногда от тоски люди умирают. Вероятно, со мной именно это. У меня то кружится голова, то совсем нет сил, то просто плохо. У нас была недавно диспансеризация, и я думала, что кто-то из врачей это заметит, но в некоторые кабинеты мы даже не заходили, нам там списком ставили «зд», то есть «здоров», и всё. Психиатр спросил меня: «Кошмары снятся?» – и, пока я думала, можно ли назвать кошмаром то, что мне вчера приснилось, что я потерялась в огромном помещении с ободранными стенами, бесконечными коридорами, вонючими углами, в которых вповалку спали какие-то люди, но мне не было страшно от всего этого, он черкнул «зд» и сказал мне: «Зови следующего! И поменьше играй в компьютер!» Наверное, он это всем говорит.

Окулист сказала, что у меня зрение стало лучше или я выучила таблицу, похвалила меня за то, что я не играю в компьютер и не провожу время в Сети. Гинеколог проверила первых пять девочек, застряла с Норой Иванян, которая никак не хотела, чтобы ее осматривали, остальных даже не смотрела, потому что уже пришел следующий класс.

Хирург удивленно взглянул на мой ботинок, даже попросил снять – и ботинок, и одежду, спросил: «А давно тебе ногу мерили?» Я пожала плечами, потому что не знаю, что такое «давно». Может быть, давно, а может быть, и недавно. Как считать. То, как мы сидели с Лелушем на реке, поздней осенью, держась за руки, и я знала, что так будет теперь всегда, и он был рядом, самый близкий, самый любимый – это было недавно. А Новый год, когда я загадала лишь одно: чтобы Лелуш снова появился, был давно. Хотя он был после того осеннего дня. Тетя Ира тогда сильно напилась, мама стала ругать ее, тетя Ира плакала половину новогодней ночи и пыталась рассказывать всю свою жизнь.

Из ее рассказа выходило, что ее никто никогда не любил, не понимал, все только пользовались ее добротой, красотой и молодостью. А когда они ушли – красота и молодость, то с ними ушли и те, для кого тетя Ира ничего не жалела, даже своей собственной квартиры, которую ей купили ее родители, чтобы тетя Ира была свободна и счастлива и жила в городе, а не в деревне, как они. На эту квартиру они копили много лет. А тетя Ира, по ее собственным словам, всё профукала, потому что любила и верила. Мама ругалась, говорила, что выгонит тетю Иру, что она ей надоела, что надо найти адвоката, ехать и отбирать у проходимца квартиру, а тетя Ира рыдала и кричала: «Всё! Всё! Жизнь моя прошла!» – и пыталась допивать и доедать всё, что не доели за праздничным столом.

Папа не обращал на них внимания, смотрел телевизор, все программы по очереди, подпевал разным певцам, потом вышел на балкон и стал петь сам. Папа поет очень редко. Он поет хорошо, но довольно странные песни. Точнее, это не песни, а старинные романсы, с незапоминающимися мелодиями, которые трудно повторить. У папы сильный голос и есть слух, но он поет только в праздники, когда выпивает. Вова в час ночи ушел к своей девушке, не помню, кто у него тогда был, но скоро вернулся, сказал, что «крокодил не умеет пить». Значит, и эта тоже оказалась на самом деле крокодилом, а не мисс Россией. Да еще и не умеющим пить.

Поэтому я не знала, как ответить хирургу, давно ли мне проверяли ногу. После Нового года. Все дни слились в один долгий серый день. Я хочу кому-то рассказать обо всем, но не знаю, кому можно доверять.

На диспансеризации мы сдавали кровь, но до меня очередь не дошла, потому что закончились пробирки, а нам нужно было коллективно переходить в другое здание. Я на букву «к», но не успела вовремя войти, и мне сказали идти в самом конце. Я опять повела себя как овца. Я ведь знаю, что анализ крови может показать человеку, что он сильно болен и, может быть, даже сколько ему осталось жить.

Однажды тетя Ира сдавала кровь, чтобы устроиться на хорошую работу, и потом три дня плакала, говорила, что ей осталось жить меньше месяца, потому что у нее не хватает для жизни кровяных телец. Но с виду она вполне здорова, у нее хороший аппетит, она может заснуть в любое время и спать крепко, не слыша, как ссорятся наши родители на кухне, у нее не выпадают волосы, не шатаются зубы и румянец – свой собственный, который она тщательно замазывает тоном, а потом рисует искусственный. Потому что у нее румянец деревенский, красный, на всю щеку. А тетя Ира рисует модный, коричневый, с особенными перламутровыми отблесками у глаз.

А вот у меня нет аппетита, мне не нравится запах еды и людей, я плохо сплю, у меня часто кружится голова, стали выпадать волосы и совсем не проступает румянец, даже если я гуляю на холоде. Из чего я делаю вывод, что я тяжело больна.

Я набрала в поиске «признаки того, что ты скоро умрешь». Мне вышла какая-то ерунда, но зато стали постоянно присылать рекламу всяких групп, где рассказывают о самоубийстве. Вообще это запрещенные группы, но они очень ловко маскируются под буддистов, адептов здорового образа жизни и так далее. Зато я знаю теперь, что буддисты считают жизнь самым большим несчастьем и ставят своей целью избавление