там на гобое. И зарабатывает достаточно денег, чтобы снимать квартиру для Норы, ее мамы, младшего брата и самого себя. А игрой на гобое много не заработаешь. Раньше он работал в музыкальной школе и училище, но потом из училища его уволили, потому что не так много студентов хотят играть на гобое, и денег стало совсем не хватать.

Нору не заставляют ходить на службу в армянскую церковь, поэтому ей легко не верить в Бога. А если ты веришь, но немного не так, как тебя заставляют, или иногда веришь, а иногда нет, и постоянно ходишь в церковь, вот как я, это очень трудно. Как будто я постоянно вру и перед всеми виновата. Хотя я ничего плохого не делаю. Разве я виновата в том, что не могу верить, как моя мама?

– Мама, ты правда любишь Бога?

– Что? – Мама, увлеченно говорившая что-то до этого, осеклась. – Что ты сказала?

– Ничего.

Мама всё равно ничего мне не скажет. И какая мне разница, любит ли мама Бога и что такое любить Бога на мамином языке. Какая разница, если я не знаю, где Лелуш, почему у него выключен телефон, почему он не пишет мне ни одного слова. Какая разница, если я совсем не хочу есть и мне вообще больше ничего не хочется. Только лечь, отвернуться от всех, и чтобы меня не трогали. Вдруг стало всё равно. Как в старом фильме, сказке, которую я смотрела раз двенадцать или больше в детстве, на каникулах, потому что у нас был такой диск, а Интернета тогда на даче не было. И там главная героиня, заколдованная, всё повторяла: «Что воля, что неволя, всё одно…» Не знаю, что со мной случилось, наверное, это оттого, что мы прошли с мамой мимо этого подъезда.

– Кристиночка… – Мама обняла меня. – Что с тобой? Ты переживаешь из-за своего уродства? Бог нам всем воздаст. Он обязательно наградит тебя.

Как сказать маме, что каждое слово, которое она говорит – не то? Не! То! Даже мое имя – не то! Я постаралась идти спокойно, не смотреть на маму, ничего не говорить.

– Как говорил преподобный Ефрем Сирин? Помнишь? «Смиренный не знает ни досады, ни лукавства, но с простотою и непорочностию служит Господу во святыне»! Ну! Что же тут непонятного? Вот сейчас придем на службу, и ты, пока не началось, стой и читай молитву о смирении. Знаешь ее наизусть?

Я на всякий случай кивнула. Вдруг не будет спрашивать?

– Начинай тогда.

Я прикинула – с чего может начинаться молитва о смирении? Может, с обычного «Помилуй»?

– Помилуй мя, Господи…

– Да нет! Ну что же ты! Это одна из главных молитв, которую надо знать сегодня! Так… Я, кстати, тоже не помню начало… Фу-ты… – Мама быстро потыкала в телефоне. – Как удобно все-таки… Вот! «Прими мое покаяние, не остави мене, не отступи от мене».

– Можно говорить «от меня»?

– А что? – Мама тут же вскинулась. – Ты не можешь сказать «мене»?

– Ну просто это несовременно…

Я тут же пожалела, что стала прекословить маме. А смысл?

– Несовременно? Несовременно? А ты хочешь, чтобы всё было современно? Как именно? Три сережки в ухо? Шесть? И вот так цепью ухо обмотать? – Мама не поленилась, сбросила назад платок и показала, как можно «обмотать ухо цепью». Я не поняла, что она имеет в виду, но переспрашивать на всякий случай не стала. – Розовые волосы? – продолжила мама, пытаясь водрузить платок на место. У нее выбились прядки, она их энергично заправляла, то и дело толкая меня локтем. – А?! Или еще что-то похуже? С голой задницей фотографироваться? Очень современно! Или наркотики жевать? Как называются, я забыла…

– Снюс.

– Ты – знаешь? Откуда ты знаешь? А еще что ты знаешь?

– Мам…

Может, мне лучше вообще ничего не говорить? Вообще, никогда? Чтобы мама была спокойна и не кричала на меня.

– Ну вот. Так… – Мама даже остановилась. Потерла лоб.

Я видела, что она не помнит, с чего она так завелась, но подсказывать я ей не стала. Я просто плелась вперёд, не оборачиваясь на нее. Она же говорит «смирение». Вот я смиренно иду на службу, и всё.

– Так… Ладно… Молитва! Молитва о смирении. Повторяй! – Мама, не обращая внимания на прохожих, которых здесь было много, потому что мы проходили мимо длинного дома, на первом этаже которого была куча маленьких магазинов, аптека, лаборатория анализов, частный детский сад, начала снова читать с телефона молитву – «Даждь ми плачь за грехи моя, даждь ми исповедовать грехи моя. Не остави мене, не отступи от мене за грехи преступные моя…» Понимаешь, что такое «даждь»?

Я кивнула.

– Что?

– Дождь, наверное…

Мама всплеснула руками и случайно толкнула бабушку, еле-еле шедшую с двумя палками. Та покачнулась и упала бы, если бы не молодой человек в желтой куртке с желтой коробкой «Яндекс. еды», только что притормозивший свой велосипед и слезший с него. У меня стукнуло и остановилось сердце. Лелуш… Лелуш! Я хотела окликнуть его, но, как в моем недавнем сне, не могла произнести ни одного слова.

– Ой… – Мама тоже попыталась удержать старушку. – Извините. Так много народу. Ездят еще эти… – Она зло посмотрела на парня. – Что ты ездишь здесь? Из-за тебя люди падают!

Он обернулся. И сердце мое сильно стукнуло во второй раз. Потому что это не он. И даже не похож. Куртка, сумка, и… всё. Вообще не похож. У Лелуша тонкое лицо, светлое, с бровями, как будто нарисованными, как рисуют себе некоторые наши учительницы и почти все старшеклассницы. Тонкий нос, небольшая ямочка на подбородке, и ямочки на щеках, которые появляются только тогда, когда он смеется. Самые красивые в мире глаза…

А этот парень был круглолицый, с темноватой неровной кожей… Дальше я рассматривать не стала. Просто снова пошла вперед. Смиренно! Как положено.

– Кристинка, а что ты убегаешь-то от меня?

«От мене. Надо говорить “от мене”», – сказал кто-то внутри меня, кому не было ни страшно, ни стыдно, ни плохо. Кто-то, кто спокойно наблюдает, как бесится мама, как тошно мне. Кто это? Тот самый бес, о котором говорили нам в воскресной школе и которого изгоняли из Вовы? Или это настоящая я? Или это какая-то другая я? Одна боится, что мама разорется сейчас на всю улицу так, что потом сама будет не рада, а вторая ничего не боится вообще и смеется и над ней, и над всей этой ситуацией?

Мама догнала меня и упрямо продолжила:

– «Даждь ми незлобие, даждь ми терпение,