Я вздрогнул и сжался: мне почему-то показалось, что она сейчас его ударит. Но у нее задергалось лицо и растерянно отвисла накрашенная губа.

— Саша… — хрипло сказала Клавдия, поеживаясь, словно ей стало холодно. — А что делать, Саша?… Ведь жить хочется…

— Не так жить надо!

— А как? Они… — Клавдия кивнула на дверь, — обещают мне помочь торговлю открыть… Говорят, теперь простор будет с этой, как ее… частной инициативой.

— Вот оно что, — криво усмехнулся Саша. — Ты всегда длинный рубль любила.

— Ну и что ж, что любила?

— А то ж… Стыдно мне за папу!

Она вдруг опять взорвалась и зашипела:

— Не твое это дело! Понял? Не твое! Убирайся, куда хочешь, а меня не учи, как жить. Как хочу, так и живу! Убирайся!

— Не гони, сам уйду.

— И уходи!

— Вот возьму, что надо, и уйду.

— Что это ты возьмешь, интересно? — приподняла она нарисованные брови.

— Много не возьму, не беспокойся. Белья смену мне надо, простыню да одеяло.

— А вот этого не хочешь? — Клавдия подняла свободную руку и показала ему кукиш. — Не для того наживалось все, чтобы из дому таскать.

— Не ты наживала! — выдохнул Саша. — Папино все это.

— Вот я сейчас офицера позову, — сказала она, протягивая руку к двери. — Хочешь, позову?

— Пойдем, Саша, — тронул я товарища за плечо, — обойдемся. У нас простыня с одеялом найдутся.

Несколько секунд Саша презрительно смотрел на мачеху, потом круто повернулся и вышел на крыльцо. Я поторопился за ним, споткнулся о порог и испуганно оглянулся на Клавдию. Она стояла, сжав губы, с рюмкой в руке и молча глядела нам вслед.

— Ну вот, Витя, был дом — нет дома… — вздохнул Саша.

— Ничего, Саша, не пропадем!

— Частная инициатива! — зло сказал он. — Ладно, леший с ней, с частной инициативой!

Он достал из кармана плитки шоколада, презрительно посмотрел на них и, широко размахнувшись, швырнул их через забор на огород.

— Пойдем, Витя, Валентину искать.

Но мы не успели дойти до ворот, как на двери щелкнула щеколда и во двор вышел тот самый пожилой немец, который дал нам шоколад. Увидев меня и Сашу, он улыбнулся и поманил пальцем. Мы подошли.

— Чего надо? — спросил Саша.

Немец похлопал его по плечу и о чем-то быстро заговорил. Он постучал пальцем в мою грудь, потом в грудь Саши и, наконец, в свою собственную и, вздохнув, показал рукой на запад.

— Это он говорит, что у него в Германии такие, как мы, дети есть, — догадался я.

— И сидел бы там со своими детьми, — сказал Саша, — мы его сюда не звали. Эй ты, фашист, уезжай домой!

— Фашист? — немец отрицательно покачал головой. — Найн, найн…

— А если не фашист, все равно проваливай! — Саша потыкал пальцем в его грудь и махнул на запад.

Немец заулыбался, закивал головой и подмигнул Саше. Как видно, ему было ясно, о чем идет речь. Но тут же он развел руками и снова вздохнул, давая понять, что это от него не зависит.

— Гитлер, — тихо сказал он и многозначительно поднял палец.

— А вы бы своего Гитлера вот так! — Саша сжал кулак и постучал им по своему затылку.

— Тсс!.. — испугался немец, оглядываясь на дверь. Он сделал вид, что рисует пальцем на своем лбу череп со скрещенными костями. — Тсс… Эс-эс!

— Эсэсовец, — понял Саша. — Это он, Витя, наверно, про того черного говорит. Ишь ты! Сам его боится.

— Эсэс… овец, — выговорил немец. — У-у, некорош… тсс…

Он вынул горсть конфет, тщательно разделил их пополам и рассовал в наши карманы.

— Ладно, так и быть… — усмехнулся Саша. — Возьмем, что ли, Витя?

Мы вышли за ворота. Я сказал:

— А они-то, немцы, тоже разные бывают.

— А мне дела нет, какие они бывают! — Саша зло поморщился. — Раз пришел с нами воевать — значит враг. Гляди-ка, что наделали, гады! — он кивнул на сожженную улицу и вздохнул. — Говорит, не от него это зависит. А от кого это зависит? Такие, как он, и наделали все это!

Мы шли молча, смотря на разрушенный город. Иногда нам встречались редкие прохожие. Все они торопились, опасливо поглядывая по сторонам.

На одном углу я остановился у вырванной с корнем березки. Ее белый истерзанный ствол лежал на развороченной дороге, запорошенный пылью. Еще совсем недавно я видел, как дворник поливал здесь улицу и по лужам скакали счастливые, повизгивающие ребятишки. До дрожи в теле я вдруг отчетливо вспомнил, как под тяжестью капель шелестели листья на березке и как откуда-то доносились густые и мерные звуки рояля.

Было ли все это? Или все это привиделось мне в светлом и радостном сне? Из какого дома летели звуки музыки сквозь трепещущие на окнах занавески? Может быть, из того самого, который смотрит сейчас на улицу пустыми мертвыми окнами, а на том месте, где была крыша этого дома, виден серый остов трубы?

Саша, конечно, не мог знать, почему я так долго стою около березки, и потянул меня за рукав.

— Идем, Витя!..

В тот день мы так и не разыскали Валю. Дом, в котором жили ее родственники, был занят гитлеровцами, и мы не рискнули войти в него.

Долго бродили мы по разбитому, обезображенному городу. На базарной площади Саша вдруг закричал странным, изменившимся голосом:

— Витя! Витя!..

Я посмотрел, куда указывал Саша, и все во мне застыло. Впрочем, это не то слово: меня охватил холод, несмотря на то, что на небе светило жаркое летнее солнце, а зубы мои начали мелко постукивать.

За низенькими зелеными ларьками мы увидели виселицу. На ней неподвижно висело несколько трупов. Смерть страшно изуродовала лица этих людей. И все-таки в одном из них я сразу узнал директора Сашиного училища, Георгия Савельевича.

Несколько секунд я смотрел на фанерную дощечку, которая висела на груди Георгия Савельевича, и никак не мог прочесть, что написано на ней: буквы скакали перед моими глазами. Наконец я разобрал слово «коммунист».

Я оглянулся на Сашу. Он стоял, побелевший до такой степени, что в первое мгновение мне даже показалось, что я вижу не его, а какого-то другого мальчика, отдаленно напоминающего Сашу.

Потом мы побежали прочь. И, только пробежав несколько кварталов и выбившись из сил, Саша сел под забором прямо на землю и заплакал. Я опустился рядом и обнял его.

— Витя, — задыхаясь, шептал он сквозь слезы, — это же такой человек был!.. Такой человек! Ну как же мы будем без Георгия Савельевича?

Я молчал, не в силах ответить. Саша неловко вытер ладонью слезы и, глядя куда-то мимо меня, жестко сказал: