Шрифт:
Закладка:
— Ты комсомолец? — спросил вдруг Саша.
— Нет еще, — сказал я, смутившись, — мне только в прошлом месяце четырнадцать исполнилось.
— И мне, — ухмыльнулся он, — значит, мы одногодки. Я все хочу заявление подать, да как-то страшно,… Какие у нас заслуги?
— Вообще страшновато, — согласился я. — Хорошо им было — Георгию Савельевичу и дяде Лене. Все-таки гражданская война, интервенты… Отличиться можно было.
— Да, подходящее время было, — вздохнул Саша и прибавил: — Ну, вот и пришли. Сейчас забросим удочки и подкрепимся малость.
Он остановился перед нешироким протоком, поставил ведро и, осторожно разложив на траве удочки, спросил меня о чем-то.
— Ага, — рассеянно ответил я, не слушая его и любуясь разгорающимся утром. — Что ты сказал?
— Я говорю: ты есть хочешь или нет? — покосился он на большой сверток, который мне сунула перед уходом тетя Нюша.
— Ах, ты вон про что, — сообразил я и положил сверток на траву, — давай закусим…
Мы забросили удочки в реку, дрожащие круги побежали от поплавков по красной воде. Потом я развернул сверток, и Саша восторженно прищелкнул языком:
— Ух ты, и снарядила ж тебя тетя на рыбалку! Прямо как Папанина на Северный полюс… Эй, эй, смотри-ка, вот уже и клюет!
Он присел на корточки и выдернул из воды серебряную рыбку. Пока мы завтракали, поплавки несколько раз ныряли в воду. А когда я завернул остатки завтрака в газету, в нашем ведре билось уже с десяток окуней.
— А теперь давай покурим, — почмокал Саша губами, и глаза его блеснули. — Я сегодня для тебя московских припас.
Он полез в карман и торжественно вынул пачку «Казбека».
— Ты знаешь, Саша, — смущенно сказал я, — ты сам кури, а я не буду… Что-то у меня горло болит…
— Чудак, ты покури, может, горло-то и пройдет.
— Что ты! Еще хуже будет… Уж я знаю…
Саша повел плечами.
— Не хочешь — дело твое. А все равно чудак: ведь «Казбек» все-таки! Для тебя же покупал…
Он обиделся и замолчал, свесив в воду ноги с закатанными до колен брюками. Время от времени он выпускал уголком губ струю дыма и иронически поглядывал в мою сторону. Вероятно, Саша думал, что, почуяв запах табачного дыма, я не вытерплю и попрошу у него папироску. Но этот запах, как мне казалось, только осквернял воздух, наполненный тонким и чистым ароматом луга и реки.
Взошло солнце, и вода в Березине сразу поголубела. Бесчисленными искрами блеснула на траве роса. Стайка птиц низко пролетела над лугом и скрылась в лесу.
На противоположном берегу протока босоногая девочка лет десяти, помахивая хворостинкой, гнала к воде стайку гусей. Свободной рукой она подтягивала подол платья, чтобы мокрая трава не касалась его, и что-то негромко напевала.
— Эй ты, курносая! — крикнул Саша. — Гони своих пернатых куда-нибудь подальше, а то ты нам всю рыбу распугаешь.
Девочка внимательно посмотрела на нас, рассмеялась и удивительно звонким и тоненьким голоском продекламировала:
Жил на свете курносей,
Пас на речке он гусей.
— Эй, послушай, курносей,
Подари-ка мне гусей!
Отвечает курносей:
— Нет, не дам тебе гусей…
— Отчего же, курносей,
Ты не хочешь дать гусей?
— Оттого, что курносей
Любит кушать сам гусей!
Мы переглянулись и расхохотались. Она тоже заливисто засмеялась в тон нам, а гуси ее тревожно загоготали.
— Чепуха какая-то, но складно у нее получается, — сказал Саша. — А гусей ты все-таки, курносей, гони подальше.
Девочка весело ответила:
— А я их совсем и не на речку гоню, а вон в тот затончик. Там течения нету.
— Ладно, курносей, гони, гони!..
С каждой минутой солнце припекало все жарче, меня скоро разморило. Я долго крепился и, наконец, нерешительно предложил:
— Саша, давай поспим!..
— Ну что ж, давай. Клев теперь все равно хуже будет. А потом искупаемся — и домой. Рыбы-то у нас, смотри-ка, чуть не полведра.
Мы разлеглись на траве, и я почти моментально уснул под трели невидимого в небе жаворонка. Проснулся я от звучного щелканья бича и испуганно привскочил. Саша сидел, обхватив колени, и сонно улыбался. Вокруг нас, лениво помахивая хвостами, брели коровы — целое колхозное стадо. Высокий бородатый пастух, волоча по траве длинный кнут, покрикивал высоким, совсем молодым голосом:
— А штоб тебе тридцать три комара! Ку-уда?
Увидев нас, он остановился и усмехнулся.
— Здорово были, хлопцы. Рыбачите? — Когда он говорил громко, голос его звучал низко и басисто.
— Рыбачим, — сказал Саша, зевая. — Уж больно страшно, дедуся, ты своим кнутом стреляешь. Аж в ушах гудит!
— А это, брат, ловкость рук надо иметь. Ты что ж, ремесленник?
— Учащийся ремесленного училища, — с достоинством поправил Саша.
— А мне что в глаз, что в око. Главное, чтоб человек в жизни при деле был. Так, что ли?
— Так… — снова зевнул Саша.
— То-то и есть, что так, — старик задумчиво подвигал мохнатыми седыми бровями, поглядел вслед коровам, входящим в реку на водопой, и опустился рядом с нами на траву. — Это, значит, и обмундировку вам выдают?
— Выдают…
— Скажи на милость! И как же: за деньги или как?
— Или как, — улыбнулся Саша.
— Ишь ты, значит бесплатно, — качнул головой пастух. — Вот я до советской власти, при царе еще, тут у помещика работал. Так у него, значит, двое сынков были, гимназисты. Ну и тоже вроде тебя обмундировку носили. И пряжки тоже у них были такие блестящие. Озорные барчуки, штоб им тридцать три комара! Один раз приехали летом на побывку к отцу в имение, приходят до меня на скотный двор и давай пряжками телочку гонять. А заодно и меня — хрясь пряжкой по спине!
— Уж я бы им хрястнул! — нахмурился Саша и повертел перед собой кулаком.
— А им всем хрястнули в гражданскую, — сказал дед. — Так хрястнули, что штаны они уже за границей подбирали, штоб им тридцать три комара! Только мой помещик; скажу я вам, хлопцы, жох был. Прежде чем, значит, бежать, взял да и закопал в лесочке все свое богатство. Думал, что вернется скоро.
— Это в каком же лесочке? — заинтересованно спросил Саша и приподнялся.
— Вроде бы в том, — старик указал кнутовищем на гряду леса, подернутую синеватым колеблющимся маревом жаркого летнего дня.
— А что за богатство?
— Ну, известно, какое у помещика богатство — алмазы да жемчуга там разные, золото опять же.
