Шрифт:
Закладка:
— Дяденька, обкати разочек!..
Солнце сверкало в распахнутых створках окон, под ветерком чуть-чуть шевелились занавески, и откуда-то доносились мерные и торжественные звуки рояля.
Тихий, славный город! Я, наверное, всегда буду помнить его таким солнечным, с белыми занавесками на окнах и мягкими, приглушенными расстоянием звуками рояля.
Выйдя из кино, я увидел на площади целое море белых рубашек и красных галстуков. И я сразу заметил Валю. Как только смолкла музыка, Валя вышла на тротуар и певучегромко скомандовала:
— Сми-ирно! Ша-агом марш!
Необыкновенные приключения островитян, которые я только что смотрел в кино, сразу улетучились из моей головы. Я понял, что Валя председатель совета туристского лагеря, что она уезжает из города, и мне почему-то сделалось грустно.
Я стоял, прислонившись к дереву, и смотрел, как уходят на вокзал туристы. В последнюю минуту Валя внезапно повернула голову и узнала меня. Сначала она нахмурилась, но вдруг улыбнулась и помахала рукой. Через несколько секунд она исчезла, а я еще долго смотрел вел ребятам.
Глава ВТОРАЯ Сын телеграфиста
— Вечер добрый! — сказал Саша. Ты что, рисуешь?
— Да нет, это я просто так, — смутился я и прикрыл бумагу рукой.
— Нет, ты брось прятать, — дернул он подбородком, — нехорошо талант скрывать. Дай-ка посмотреть, что у тебя там. Да ты не стесняйся… Ух, ты! Да это же у тебя пионерка нарисована! Смотри, и галстук и мешок походный… Так ты же просто художник, Витя!
Он поднял на меня свои черные восхищенные глаза.
— Что ты, Саша? Ну какой я художник?…
— Да еще какой! — Он положил на мое колено руку и заглянул мне в глаза. — Скажи, ты рисовал в стенгазете?
— Ну, рисовал…
— Так я и знал! — Саша довольно хлопнул ладонью по моему колену. — А у меня как раз на художников дефицит. Я, понимаешь, редактор стенгазеты… Ты завтра вечером что делаешь?
— Ничего. А что?
— Пойдем к нам в училище? Поможешь мне стенгазету выпускать.
— Неудобно, Саша…
— И такое скажет — неудобно! Вот я директору расскажу про тебя, так мы тебя с оркестром встретим! Ладно?
— Ладно, — улыбнулся я.
…Мне понравилось училище Саши.
В светлом двухэтажном здании, окруженном молодыми липами и цветочными клумбами, нас встретила пожилая уборщица.
— Эй, ноги! Но-оги, ребята!
— Есть, тетя Дуся! — взял под козырек Саша.
Мы тщательно вытерли ноги и на цыпочках пошли по длинному коридору. Только что вымытый, он еще не высох и матово отсвечивал,
— Ты не смотри, что тетя Дуся кричит, — шептал мне Саша, — вообще-то она душевная.
В клубной комнате на двух составленных столах лежала длинная стенгазета. Она была почти готова. Не хватало некоторых заголовков и рисунков, да в самом центре еще не была наклеена одна заметка.
У стенгазеты шумно толпились ребята, двое из них, неуклюже обнявшись, вальсировали вокруг стола. Кто-то подпевал им и ладонями выбивал такт по сиденью стула.
— Знакомьтесь, — сказал Саша, — это тот самый художник из Москвы, что я говорил… Да что вы вертитесь, как в детском саду! Дайте человеку к газете подойти.
Мне стало неловко от всеобщего внимания и, как мне показалось, насмешливых взглядов, устремленных на безукоризненную складку моих брюк. Я поспешил занять место у стенгазеты и спрятал ноги под стол.
— Понимаешь, Витя, — говорил мне Саша, — мы объявили конкурс, кто лучше заметку напишет о том, как изменился Борисов в годы советской власти. Вот смотри, что получилось. А снимков сколько, видишь? Это он все наснимал, Гриша Науменко. У него фотоаппарат — первый класс! Он и тебя снимет, если хочешь. Гриша, снимешь?
— С полным удовольствием, — весело пискнул низкорослый, вертлявый Гриша, с целым роем веснушек на носу и щеках.
Я с любопытством пробежал заметки. Они рассказывали о новых заводах и фабриках, о красивых жилых домах и асфальтированных улицах, о большом зеленом парке, о новых клубах и кинотеатрах. Сейчас я уже не помню всего этого. Помню только, что мне газета очень понравилась и я с удовольствием принялся рисовать и писать заголовки.
За окнами сгущался вечер, стекла сделались темно-фиолетовыми, а я, склонясь над газетой и высунув от старания кончик языка — есть у меня и по сей день эта дурная привычка, — рисовал и рисовал.
— Здорово у тебя, Витька, получается! — сказал Саша и, усмехнувшись, прибавил: — Спрячь язык! Потеряешь…
Скрипнула дверь. В комнату заглянул круглолицый, чисто выбритый мужчина, щуря в доброй улыбке глаза.
— Ай-яй! Что же это делается? Это же невиданное нарушение режима! — сказал он мягко.
Саша шепнул мне на ухо:
— Директор! — и сказал: — Мы уже кончаем, Георгий Савельевич… Честное слово. Сейчас ребята пойдут в общежитие, а мы с Витей домой. Только у нас еще не хватает кое-чего…
Директор быстро взглянул на меня.
— А, ты и есть москвич? Я уж про тебя наслышался от нашего Саши. Значит, племянник Леонида Федоровича?
Георгий Савельевич внимательно осмотрел газету и, судя по всему, остался доволен.
— А что у вас здесь будет, ребята?
— Вот здесь как раз у нас и не хватает заметки, Георгий Савельевич, — вздохнул Саша. — Мы хотели здесь написать про комсомольцев — участников гражданской войны. Только, понимаете, не знаем, где нам найти таких в Борисове.
Георгий Савельевич задумался и вдруг посмотрел на меня.
— А знаете что? Напишите-ка о его дяде… О Леониде Федоровиче. Ведь он комсомолец с девятнадцатого года. А ты, Витя, передай ему привет от меня и скажи, что я на него в обиде: давно не заходил.
— Вот замечательно! — вскрикнул Саша, прищелкнув пальцами. — А мы-то и не знали! Сегодня же зайду к Леониду Федоровичу…
Директор кивнул и вышел.
— Хороший он человек, — почему-то вздохнул Саша. — Любят его у нас.
Я подумал, что Саша прав: в улыбке, в голосе, в движениях и даже в походке этого человека было так много простоты и задушевности, что он как-то сразу располагал к себе.
Ребята свернули газету и начали прощаться. Но в эту минуту дверь распахнулась и на пороге неожиданно показалась длинная фигура дяди Лени.
— Очень хорошо! — сказал он, скрестив на груди руки и с усмешкой поглядывая на меня. — А мы, Витюша, решили уже, что ты или в Березине утонул, или под машину попал!
— Да ведь я совсем немножко задержался, дядя Леня…
— Ну еще бы, с товарищами время незаметно идет. А дома-то ужин совсем остыл.
— Леонид Федорович! — торжественно сказал
