Вся эта квашня русской жизни нашла здесь своё полное отображение. Ни на какой другой язык поэма почти не передаваема, по своей бескультурности, по своему скифо-сарматскому дикарству с примесью тюркско-монгольской сантиментальности. Проносятся кровавые призраки вертепных убийств, проституционной грязи в сумятицах стрельбы по буржуйным господам. Всё кошмар. Всё сумбурно до ужаса, несмотря на легкую примесь веселого гротеска, в этом собачьем вальсе хаоса и кутерьмы. Я не знаю, куда девалась тут душа Блока, влекшая иногда к романическим мотивам. Где здесь хотя бы Некрасовский пьяный надрыв и слеза гуманного человека. Поэма безнадежно холодна и пуста в этом отношении. Для гибнущего старого мира поэт нашел только один образ поджавшего хвост паршивого пса, стоящего позади голодного, трясущегося и обалдевшего, но все же криминального буржуя. При этом шаг революционный выдержан во всей поэме, как единственный регулятор накипающих исторических событий.

Старый мир, как пес паршивый,

Провались – поколочу.

Но двенадцать апостолов приподнимают свои винтовки, прицеливаясь к фигуре, выступающей впереди. Она идет с кровавым флагом в руке. Не идет обыкновенным шагом, как прочие смертные, а как бы носится по воздуху в струях зимней бури, в белом венчике из роз. Революционная толпа не знает, что ею руководит сам Иисус Христос.

Критики русские и западноевропейские единодушно указывали на то, что явление Христа здесь, говоря евфимистически, как бы совсем неуместно. Но критики очевидно сами при этом забывают, о каком Христе они думают и говорят. Конечно, с византийским Христом, с Христом Спасителем и даже с Христом Пантократором, с Христом, не переломившим в своей мифологической истории даже и надломленной трости, Христос в «Двенадцати» Блока не имеет ничего общего. Их разделяют миры идей. Но реальный Христос, разоблаченный от пышных покровов церковного священнодействия и Вселенских Соборов, о котором я говорил в начале моей заметки, Христос без прикрас мифотворческой поэзии, Христос глубокой светотени величайшего в мире искусства, дан здесь в правдоподобнейшей конкретности. Это Христос не фантазии Блока и живописного видения Н. Н. Ге, а именно Христос восставший и революционно-настроенных масс, сознаваемый или не сознаваемый ими – это безразлично. Конечно, Христос с кровавым флагом в руке кажется нам несообразностью. Церковная традиция сильна и велика в целом мире. Однако именно такой Христос и держит ведь революционный шаг бегущих вдаль столетий. Придет когда-нибудь время, через многие и многие века, умолкнет гул беспощадной борьбы. История забудет имена жертв, принесенных на алтарь Молоха революций. В потоке нескончаемого сподвижничества сотрутся все краски современных событий, и кто сейчас может предвидеть, что о них скажет тогда мудрая история. Но не стоим ли мы сейчас на пороге нового святолживого мифотворчества, в котором когда-нибудь окажется больше света и правды, чем в точном докладе исторического дня. Без сомнения к тому времени, когда будет созидаться легенда новых веков, поэма Блока будет уже давно и бесследно забыта. Но в произведении этом критик теперь же должен и с изумлением отметить присутствие не только верно переданной действительности, но и ретроспективного таланта, изумительного восприятия и постижения образов давно минувших столетий.

Суббота

Что такое Суббота? Ища определение этого слова среди молитв евреев, мы находим драгоценнейшие указания, образующие в целом субботний канон. В канун праздника возжигаются субботние свечи с произнесением молитвенных слов. Читается «Песнь Песней» и шесть псалмов Давида, поется песня: «Пойди, друг мой, навстречу невесте». Все это в целом составляет «Сретение Субботы». Субботу надо не только соблюдать, как о том повелено во «Второзаконии» (V, 12). Ее нужно помнить, как говорится об этом в «Исходе» (XX, 8). В едином звуке Бог дал услышать оба слова – «Соблюдай» и «Помни», – так важно и серьезно для человечества различение этих двух слов Синайского повеления. Исполнение есть только ритуал. Но помнить значит понимать, держать в сознании весь смысл субботнего явления, все контрасты жизни будничной и праздничной. Как сразу в одной строфе дается догмат и культурное освящение догмата, повеление и его обоснование. Суббота была и осталась навсегда вечным знамением между Элогимом и сынами Израилевыми. В день седьмой Бог почил от трудов своих и отдыхал, и день этот становится днем святым, единственною святостью в жизни еврейского народа. День покоя Бог облек в велелепие, назвал его своею утехою, красою дней, памятью о миротворении. Издревле суббота помазана царицею дней. Она конец бытия, но по мысли его начало. Это день покоя и святости. Ликует Авраам, торжествует Исаак, Яков и сыны его блюдут этот день со всею строгостью. Весь Израиль, во всех его разветвлениях, солидарен в почитании красы времени, царицы дней. Это отдохновение, читаем мы в молитвеннике, любви и благожелания, истинное и верное, мирное и тихое, покойное и надежное, отдохновение абсолютное и полное. Благословен Господь, сделавший различие между святым и будничным, между светом и тьмою, между седьмым днем и шестью днями творения. В освящении субботы, которое называется кидуш и произносится обыкновенно над бокалом вина, выразительно указывается на то, что работа божья именно была творческая. В оный день Бог почил «от всего творения, которое Он творчески сделал». Мир произошел из творческого акта целиком, без остатка, т. е. весь вышел из автономной мысли и волевого порыва божества, а не из сложения хаотических элементов космоса. Отсюда следует, что все противоречия мира и все его контрасты, контрасты будничного и святого, света и тьмы, добра и зла, жизни и смерти, вся диалектика мироустройства и мироуправления, заложены в изначальной сущности Элогима. Он выдохнул из себя весь мир. В мифологии космоса пребывает трагическая черта – черта распада и разлада, раздвоения и умножения до бесконечности, черта эмпирических фантомов, на которых покоится реальная жизнь. От трагических мук творения Бог и отдыхает в субботний день, погружаясь в святую тишину неисследимой и необозримой меланхолии. Странно было бы танцевать в субботу. Можно петь молитвенные песни, пребывать в созерцательном молчании, погружаться в священные письмена древних и новых веков, но прилепляться сердцем к чему-нибудь преходящему и суетному не приходится. Вот в чём величие субботы. Если трагическое творчество Элогима было актом выдыхания, то субботний покой, с его ясною памятью прошлых творческих деяний, может быть назван вдыханием Элогима, обращением всех вещей к единой потенции мира. Это конец всем фантомам бытия и возвращение к единству. Это успокоение от всякой множественности и от всякого разделения. Но конец есть преддверие нового начала, нового выдыхания, нового трагического процесса в истории.

На исходе субботы благочестивый еврей, взглянувши на руки перед факелом и заметив разницу между цветом кожи