не больше, как внешним ядовитым покровом, который, будучи простерт безраздельно в космосе, всё бы испепелил, развеял и уничтожил навсегда. Но человек так устроен в основных своих чертах, что сексуальность его в последнем счете послушна гипнозам спасающей апперцептивной воли. Как Валькирия, человеческий дух окружен огненным кольцом. Гиперборейская стихия одета в пламенные ризы сексуальности.

Я благодарен молодой писательнице, что она дала мне повод высказать несколько мыслей по вопросу, входящему в моё писательски-философское credo. Книге же Евреиновой я от души желаю найти идейно-заинтересованных читателей.

А. А. Блок

Христос, выведенный Блоком в поэме «Двенадцать», есть реальный, может быть, исторический Христос, вне пышного наряда неоплатонических и византийских идей. Блок его почувствовал также просто и элементарно, как в своё время почувствовал его художник Н. Н. Ге. Этот художник говорил, между прочим, в защиту своего создания одной писательнице, что если бы исторический Христос был иным, не выступал в отрепьях пролетарского героя, то на него не решились бы плевать, его не заушали бы, его не третировали бы, как каналью. Может быть, вместо распятия, прибавил бы я к словам художника, его подвергли бы побиению камнями, как вскоре вслед за тем Святого Стефана. А побиение камнями было целым обрядом, с применением аппарата предупредительных осторожностей. Распятие же было позорным видом смертной казни. Без сомнения не внушал к себе уважения тот, кто ей подвергался.

В самом деле подлинный Христос, как свидетельствуют об этом осколки фраз именно исторического происхождения, среди изящного елейного славословия церковной редакции евангельских текстов, сам бил кнутом и палкой по сложившемуся быту, по национальной культуре иудеев, и, вступая в полемику с ученейшими и благороднейшими людьми своего времени, метал в них оскорбительнейшей хулой и бранными выражениями. Таков был исторический Христос, если только он действительно существовал на земле, если всё повествование о нём не есть лишь сплошное мифотворчество. Исторический Христос нападал не только на религиозный ритуал своего времени, не только на склад верований, который казался ему устаревшим. Он вторгался с мечом в руке повсюду, вселяясь в чужие дома, в интимнейшую обстановку семейной жизни, вооружая родных друг на друга, объявляя на площадях и на улицах, что враги человеку – домашние его, предписывая бросать плачущих жен и матерей и идти за ним, в его работе разрушения и ликвидации современный ему политической и общественной культуры. Говорю всё это, глядя в личность Христа, сквозь телескоп нынешнего момента, догадываясь о прошлом по чертам текущей жизни, оставляя совершенно в стороне взлелеянный воображением веков лик великого мученика за идею. Перед моими глазами носится только предводитель хамитских масс, дающих первый исторический реванш поработившему их просвещенному и рационалистическому иудаизму. Это первое по времени восстание илотов Ханаана. Это совершенно неожиданный ответ библейскому Эздре, запретившему под страхом смертной казни всякую ассимиляцию, всякое слияние аристократических элементов расы с плебейским миром хамито-кушитского происхождения. История стерла остроту этой борьбы. Но вот она просвечивает в отдельных строках евангельского рассказа и откликается звучным эхом в бредовой поэме талантливого писателя А. А. Блока.

В самом деле, что мы видим в этой поэме «Двенадцать». Присмотримся к ней с рефлектором в руках.

Сначала мелькают довольно бледные краски пейзажной интродукции. Стих вял, верификация и ритмика имеют частушечный характер. Мотивы случайные. Вывеска, старушка, плакат-дребедень начальник стадий петроградской революции. Потом мало-помалу начинают выступать отдельные черты темы. Буржуй на перекрестке упрятал нос в воротник. Самое слово «буржуй» взято и пущено в ход с вульгарным смаком. За фарисеем идет в Евангелии книжник. В произведении Блока за буржуем следует писатель. Конечно, он вития. Писатель вздыхает о погибшей России. Он обрызган глумлением в тончайшем намеке. За писателем показывается фигура священника, подвергаемого полнейшему осмеянию и издевательству, что могло бы быть признано в своём роде заслуженной Немезидой за пассивность, за безгеройное бытие своё и грубейший материализм, за «глаза завидущие» и «руки загребущие», осточертевшие всему народу с первых веков российской истории. В нарочито грубом слове поэта православному священнику воздано по делам его. Он не мог сделаться, несмотря на призывы времени, несмотря на крик нужды и обстоятельств, ни Иоанном Златоустом, ни Иоанном Дамаскином. В лучшем случае он явил из своей среды фигуру Сергия Радонежского и ангельски-мечтательную личность русского Франциска Ассизского, – Серафима Саровского.

Дальше – сплошное фиглярство. Глумление почти уличного человека, конечно, по замыслам самой поэмы. Впрочем, все эти глумления Блока изумительно гармонируют с воем и свистом ветра, проносящегося через частушечные стихи и в то же время гуляющего в реальной действительности по городским улицам, площадям и базарам.

Картины меняются с быстротою кинематографического разбега. На все эти картины поэт набрасывает тени грустной злобы, пока, через несколько страниц, не выводит окончательно на сцену апостолов момента в количестве двенадцати человек, как это и подобает для параллели с евангельской фабулой. Ни на одну минуту не надо забывать, что интуицией талантливого человека Блок сближает между собою пожар в условиях современной действительности с пожаром легендарной эпохи. Печать отверженности показана на выводимых героях с поразительной рельефностью. Жутко следовать за Блоком. Страшно подумать о «бубновом тузе» на спине галлилейского рыбака, который вместе с Христом колотил кулаком и рубил по твердыням национальных святынь. Но если такова необходимость, если таков закон истории, снимем с недоумением шапку и покоримся. Только бы хамитская масса, порабощенная и голодная в прошлом, взошла на высоту новой культурной силы. Только бы она преуспела в своих разрушительно-созидательных работах, сейчас не производящих успокоительного впечатления на дух и нервы. Тогда низы и верхи, смешавшись в единое целое, уже без барьеров классовых разъединений, смогут общим голосом воспеть хвалу мудрому гению истории.

Поэт неумолчно вещает устами своих героев, что они действуют без «креста». Тут как бы нет ни единой черточки христианского духа, всё ещё рисуемого в ризах византийской иконографии. «Свобода, свобода – эх, эх – без креста». Это проносится, как лозунг нового исторического момента, по всем последующим страницам поэмы. Но художник с уровнем таланта А. А. Блока, таланта непосредственного и кипящего исканиями внутри, таланта отнюдь не оторванного от жизни минуты, порождение своего века, своих ураганных дней, знал и чувствовал глубже изображаемой им толпы. Он палил пулей в «Святую Русь», вековую, исконную, «избяную и толстозадую». Вместе с толпой, беспаспортной и безписьменной, открекшейся от всего своего прошлого, он хотел бы зажечь мировой пожар в социальной жизни человечества, среди народов целого мира, потому что пожар этот горит в его кровати.

Я отбрасываю остальные картины, грубый и пестрый калейдоскоп уличных типов, перебранок и пересмешек. Язык поэта поразительно меток, почти фонографичен.