в памяти: золото шпицев, духовые оркестры, американец Бернстайн, открывающий свои гастроли «Гимном Советского Союза» – литавры, мурашки по коже, гордость, восторг и сладкий страх. Гимн «бывшего СССР»: чего здесь больше – иронии? ностальгии? раздражения (на кого бы излить эту как бы гражданскую желчь!)[192]?

Дождь – и ночная ходынка у входа в неправильный зингеровский Дом книги, куда, по слухам, с утра, к открытию, должны завезти не то Цветаеву, не то Антокольского, не то Экзюпери. День спустя, в антракте органного вечера, в курилке филармонии естественный вопрос: «Уже приэкзились?»

Робкая, романтическая заря спекулятивной эры: «открыточники», «книжники» и «пластиночники» из породы печальнооких живчиков, недоразочарованных прогрессистов, из начинающих механиков и оптиков, мэнээсов физтеха, студентов корабелки – они же будущие фарцовщики, валютчики, коммерсанты – и, конечно, диссиденты. Говорят о Кафке и Прусте, но по ночам с жадностью набрасываются на научную фантастику. Альбомы по искусству фантастически дешевы, цвета репродукций не менее фантастичны: ошпаренно-лиловый Гоген, химически-фиолетовый Сезанн, серый Сера. Но даже такие книги достать невозможно.

«Достать» – самое частое слово той поры. Достать – значит пригнуться, как бы ссутулиться, протянуть руку, вручить шоколадку или цветочек неприступной Алисе из изоотдела. Она, в свою очередь, пригибает головку и что-то достает из-под прилавка. Отсветы древнего монастырского обряда: монахи, склонясь во взаимном поясном поклоне, просят прощения друг у друга за ведомые или неведомые прегрешения, о которых, впрочем, сокрушаются молча, в душе своей, а не вслух.

Слова с течением времени резко меняют партийную и классовую принадлежность. Шестилетнее дитя (поздний отпрыск умного шестидесятника) громким, театральным шепотом предостерегает восьмилетнего сотоварища по дачным играм: «Он нас достанет!» «Он» – кто он? (название польского фильма 60-х годов). Он – дачный гость, дядя. Сорокалетний романтик, живописец-маринист[193], привезший на «запорожце» складной пластмассовый швертбот, чтобы опробовать эту якобы яхту на чухонском озерце. Прежде здесь не видели ничего подобного. Погода райская, ветер умер. В художнике воскресает сержантское прошлое, и он выстраивает по росту попавшую под руку детвору. Салажатину должно дрючить, и он бывалым гусаком прохаживается вдоль неровного строя, он весело и страшно выкрикивает уставные команды вперемежку с незлобивым матом. Через час подрастающее поколение марширует, ухмыляясь, к озеру и обратно. Ходить строем – особый род наслаждения, наслаждения поэтического и притом весьма живописного: парадные каре четверостиший спрямляют душу, радуют глаз. Достал-таки сержант.

Салюты и военные парады – что мы без них, дети кадровых офицеров?[194] Первая купленная мною книга называлась длинно и навязчиво: «Любите море и военно-морскую службу»[195]. Я издали, но страстно любил и то и другое. Залив лежал далеко, за домами, однако его присутствие ощущалось на каждом шагу. Штиль зеркального паркета под праздники, девятый вал вздыбленной мостовой (булыжник повсюду заменяют асфальтом), гравюрная кипучая зыбь булыжника там, куда реконструкция еще не докатилась (махаевские листы с изображением Гангутского боя[196], кипят хляби морские, вздуваются паруса, клубы пушечного дыма – бедные родственники мощных закатных туч).

Осенью 1975 года, во время выставки в ДК «Невский», мы распространили среди ее участников – «художников-нонконформистов» (так они себя тогда называли) – социологическую анкету[197], неожиданно прояснившую многое. Обнаружилась почва, откуда произрастали творцы нового искусства: из семидесяти опрошенных шестьдесят два художника выросли в семьях профессиональных военных. Случайное совпадение?

Охота на Мамонта, она шла с переменным успехом. Восстановить ее историю в подробностях – невозможно: то было доисторическое, мифопорождающее время. Эра самиздата и кустарных квартирных экспозиций. В Кустарном переулке картина смотрелась иначе, чем в корпусе Бенуа[198]. Машинопись читали по-другому, чем типографски тиснутую книгу – с другим чувством, новыми глазами. Самовольно выставленное полотно притягивало к себе «любовь пространств», оно словно бы тяжелело, претендуя на место в коллекции царя Мидаса, тогда как книга, доходившая до избранного читателя в самодеятельной перепечатке, наоборот, как бы утрачивала предметное измерение, теряла тяжесть и плотность, тактильную притягательность, колониальные запахи и шорохи пригородного парка.

Магическая связь слова и изображения. Самиздатское слово беспредметно и нематериально, будто попало сюда, покинув мертвенные, супрематические губы Казимира Малевича. Но Малевича тогда знали единицы, да и то понаслышке. Самиздат родился из повального слухового интереса к абстрактной живописи. Из споров, стихийно возникающих вокруг первого квазидивизионистского полотна «Голуби на Трафальгарской площади»[199] (выставка современной британской живописи в Эрмитаже, недосмотр цензуры). Грязно-сизые пятна приводили в экстаз поклонников Эренбурга[200] и вызывали ярость у пожилых комсомольских деятелей. Насколько я понимаю сейчас, там даже не пахло абстракцией: просто запоздалый фовизм с оглядкой на Вламника или ван Донгена, но общество бесповоротно разделилось. Разделилось по ошибке. Первая трещина в монолите – и та от недоразумения.

Досадная, полуподсознательная оплошность в овладении навыками академического рисунка. Смех в аудитории: некто Ф. с тщанием, достойным лучшего применения, пытается изобразить прохождение завтрака по пищеводу натурщицы. Грамматическая ошибка, которая становилась для будетлян грамматологической нормой[201], гимназическая ослышка, возводимая в ранг образца. Пропущенная по невниманию буква в словарном диктанте – и позор стояния перед доской, на которой собственноручно начертано «Седьмое декабя». Они смеются, они ржут, я их ненавижу. Они еще будут молить о пощаде, на колени падать – я останусь неумолим и неподкупен. Из классного унижения – к борьбе классов. От нежно-паралитической описки – к описи конфискованного имущества. От прошлого к будущему.

Самиздат кишел опечатками, словно футуристический труп, изъеденный червями, восстал, покинув потаенные места массовых лагерных захоронений. В сомнительных перепечатках ходил по Ленинграду Осип Мандельштам, возвратясь наконец – окончательно и бесповоротно – в знакомый до слез город из владивостокской пересылки. Испорченным копиям верили остервенело, самозабвенно, возвышенно, и эта слепая вера то и дело оборачивалась нежданной травестией трагических строк.

Одно из излюбленных тогдашних развлечений – многочасовое чтение стихов вслух, что-то вроде интеллектуального группового секса. Металлический привкус во рту, оскомина Серебряного века. Читают как можно громче, из последних сил, крича в стену, за которой глухо ворчат филистеры-соседи. Читают с подвывами, ненатурально выпячивая аллитерационные группы согласных: «Мне на плечи кидается век-волкодав, Но не волк я по крови своей!..» И вдруг:

Чтоб не видеть ни труса, ни липкой грязцы,

Ни кровавых костей в коселе…

– В каком таком коселе?

– Не знаю, там так написано.

– Да не в коселе, а в киселе, старик. Тут просто опечатка.

– Не может быть. Он сознательно искажает слово. Это как нервный тик, гримаса отвращения. Да и почему «в киселе»? Причем здесь кисель? Что за кисель?

– Клюквенный, естественно. Он Блока цитирует, «Балаганчик»…[202]