где квадратом, в два этажа, размещались дровяные сараи. После общенародного первомартовского Дня птиц, (когда, по распоряжению Сталина, следовало в массовом порядке выпускать на волю из клеток пернатых заключенных) в Ленинграде на «задние» дворы с парадных лестниц перемещалась вся жизнедеятельность. Та м ковались кадры будущей криминальной России, устанавливались жесткие лагерные правила и законы, до сих пор не отмененные никакими президентскими или парламентскими указами. В героях там ходили малолетки, ухитрявшиеся, скажем, безнаказанно прикатить от ближайшего пивного ларька целую бочку пива, что не считалось воровством, так же как впоследствии – кража книг из государственных библиотек, но оценивалось прямо по Максиму Горькому – «в жизни всегда есть место подвигу». «Дом» и был тем самым местом для подвигов, по большей части алкоголических или воровских.

На крыше дровяных сараев дети из благополучных семей обучались искусству передергивать колоду, оперируя самодельными, наспех вырезанными из линованной бумаги школьных тетрадей, картами. Все короли в тех колодах напоминали Буденного, валеты – Ворошилова, а дамы – скифскую Венеру. В родительских комнатах-клетушках, в сотах родного улья героизмом не пахло: детей ждали или укоризненный свистящий шепот матери, или армейский ремень отца, или залитая вчерашним супом «Повесть о Зое и Шуре» с двумя звездами Героя на обложке. Зато на «зад нем» дворе царил истинный героизм, и можно было дать полную волю своему смутному ощущению стиснутости жизненным пространством, по сути дела – чувству радикальной бездомности, которое, как зерно, медленно и неуклонно произрастало в наших душах. Та к рождалась эпоха бомжей, набирало силу поколение, в основе своей ориентированное на жизнь вне «Дома», около «Дома», но ни в коем случае не в доме.

В наш настоящий Дом постепенно превращалась улица, набережная, площадь, для некоторых – книга. И конечно дворцы, переодетые государственными музеями и потому ничьи, а стало быть, наши. Идея экспроприации экспроприаторов, приобретя криминальный оттенок, засела так глубоко, что я мог в шестнадцатилетнем возрасте подарить «на вырост» девушке, с которой мы гуляли по Дворцовому мосту, половину Зимнего дворца, «когда наши придут в город». Сказано было не в шутку – вполне серьезно. Я, подобно многим моим сверстники по ленинградскому Дому, чувствовал себя законным наследником тех, кого наши отцы лишили «места на жизненном пиру». Театральная роскошь фасадов, присвоенная нами, была как бы компенсацией за нищету, в какой мы росли.

Сквозь муть дождя и снега ярко сияют окна Эрмитажа или Аничкова дворца. Это тоже мой дом. Попадаешь, вынырнув из ноябрьского мрака, в ослепительно освещенные дворцовые вестибюли с мраморами, хрусталями, зеркальным паркетом, где отражаются две саженные гипсовые фигуры по бокам парадной лестницы – пионера с горном и пионерки, салютующей каждому, кто отважится подняться выше, – и ты дома. Скинешь в нижнем гардеробе американское, рыжей верблюжьей шерсти гуманитарное пальто (в подкладку вшиты для тяжести или на счастье серебряные четверть доллара), которое долго носил отец, а я донашиваю, отряхнешь от снега покосившиеся офицерские сапоги, присланные братом из-под пресловутой Кеми, – и вперед, по анфиладе дворцовых покоев, под гулкими сводами вдоль порфирных колонн и победных салютов, по наборным паркетам с пяти-восьми– и двенадцатиконечными звездами… И никакой бездомности. Твой дом – звезды под ногами, подпольная роскошь обобществленного дворца.

1996

Охота на Мамонта, или Нищета Петербурга на фоне ленинградского нищенства[181]

(Послесловие к книге стихов «Концерт по заявкам»)

Охота на мамонта

если совсем откровенно – так не было учителей

племя преподавателей с палками и камнями

разыгрывало охоту, остервенелые, злей

чем грубая шерсть на шее кусачая в холода

кто же сказал, что было тогда теплей?

разгружали дрова, поленья об лед роняли

с пустотелым стуком… Скелеты заснеженных кораблей

Арктически-чистое время Обезлюженные года

выводили на площадь Мамонта в космах и колтунах

с непропорционально маленькими глазами

где стоял заполярный космогонический страх

Палки летели камни… что они сделали с нами!

Эта книга, как и любая другая, остается для меня всего лишь проектом Книги, только черновиком, наброском, чертежом. Бóльшая часть стихотворений написана в Москве, но с непременным видом на Ленинград, переживавший к началу последнего десятилетия века мучительную обратную трансформацию в Санкт-Петербург. Отсюда лейтмотив «Концерта…» – постоянное, хотя часто и не очевидное присутствие Города-Проекта, Города-Чертежа, где дома и улицы, парки; площади и помойки постепенно, в течение трех столетий, насыщались и продолжают насыщаться внепространственным смыслом, превращаясь в неотправленные письма, в невыговоренные внутренние монологи, в не дошедшие до потомков исторические свидетельства.

Книга эта возникла из умозрительных, идеальных пейзажей Петербурга, которые тем и завораживают, что за ними чувствуется постоянное словесно-смысловое давление, заплоскостное шевеление некой творчески организующей воли, причем точкой приложения этой «закадровой» силы оказываются не только рукотворные построения, дворцы или городские ансамбли, сохраняющие на себе печать той или иной эпохи, но и природные стихии, вопреки неблагоприятному стечению которых возник Петербург. Здесь нет памятников архитектуры в единичном, классически чистом, беспримесном виде. Здания возникают между водой и небом. В их зеркальных окнах лихорадочно прочитываются бегущие облака, а сами они, подобно спрямленным, угловатым тучам, зябко движутся, не страгиваясь при этом с мест, в мелкой ряби залива, Реки, речек и каналов.

Взаимодействие трех составляющих города – воды, человеческих построек и неба – создает удивительную систему координат, где нет «верха» и «низа», «дали» и «близи» в привычном, картезианском понимании, но, словно утроенная анаграмма имени «строителя чудотворного», господствуют три «П» – панорама, перспектива и плоскость. Их точка совпадения и есть рай словесный. Праздник.

Небо остается самой конструктивно-значимой частью петербургского словесно-светового парадиза. Городские ландшафты в буквальном смысле слова небесны. Здесь сходство поражает сильнее различий, и время притворяется, будто стоит на месте.

Но было место и было время, когда мы – поэты и живописцы – слишком много и охотно говорили об искусстве. Об искусстве поэзии и об искусстве живописи. Мы относились к этим разговорам, может быть, даже серьезнее, чем к самим артефактам, которые обсуждали. Понадобилось несколько десятилетий, чтобы мы научились молчать – молчать о поэзии и молчать о живописи. Теперь говорить об искусстве – все равно что говорить о нищете и болезни. Неприлично. Такие вещи нынче переживают молча, без дискуссий.

И все же мне трудно забыть начало. В начале была Картина. Она до сих пор стоит перед глазами, когда я закрываю их: иллюстрация из школьного учебника. Первобытное племя крохотных людей угрожающе окружило живую, косматую, огромную гору. Охота на Мамонта. Я чувствовал