нечто, напоминавшее длинный дощатый ящик, в каких обычно хранят садово-парковый инвентарь или дворницкие лопаты и метлы. Что это? Гроб для медитаций. Боря ложился туда, иногда на несколько суток, испытывая себя и подвергая жесточайшему анализу свои ощущения, помыслы и поступки. Я даже не спросил, пишет ли он еще стихи.

Третьим в нашу оперную компанию вписался Витя Соколов, совсем не романтик, скорее желчный ироник. Мальчик вида более чем простецкого, похожий на поэта Николая Заболоцкого в нежном возрасте: открытое славянское лицо, белесые ресницы и прямые, слабые, рыжеватые, всегда нестриженые волосы. Вот уж кто был мастером каламбуров. Впоследствии Кузьминский окрестил его «Рыжей кошкой», по стихотворению, которое с неизменным успехом исполнялось и в «Кафе поэтов», и во время частых квартирных чтений:

Рыжая кошка.

Рыжая стена.

Рыжая кошка

Ревности полна.

Рыжая хозяйка

Изменила ей,

Рыжую собаку

Назвала своей.

Не видно кошки

На фоне стены.

Спит и видит кошка

В рыжей дымке сны:

Тонет в рыжей жиже

Рыжий конкурент —

Ах, какое счастье,

Ах, какой момент!

Сегодня, когда в моем доме живет около десятка кошек (по преимуществу белые; рождаются, правда, огненно-рыжие котята, но их сразу разбирают – к деньгам, что ли…), я могу по достоинству оценить истинно кошачье звучание этого текста. Рыжая Кошка то и дело жаловался на своих родителей: мещане, мол, обыватели, скучные люди. От них все приходилось скрывать. Он тайком поступил на заочное отделение Полиграфического института, мечтал печатать нескучные книги. Откуда-то взялся полный набор типографских литер, древняя подпольная печатня. Типография хранилась под кроватью у Гришки-слепого[176]. Витя как-то завел меня на филфаковский Парнас и показал, не выпуская из своих рук, четвертушку оберточной бумаги с куском моего стихотворения, набранным по-настоящему, литературной гарнитурой номер 1. Первая публикация. Но дальше не пошло: Кошку загребли в армию, куда-то под Кенигсберг. Через год меня вызывают повесткой в Большой дом на предмет типографии. Искренне убежденный, будто она так и лежит под кроватью, я начал плести невесть что, лишь бы не всплыло Гришкино имя, а когда спохватился – уже поздно: вскользь помянул Рыжую Кошку. Типографию не нашли, но до сих пор боюсь представить даже, что по моей вине пережил рядовой Соколов, когда с ним там, в части, стали разбираться особисты. После армии он полностью переключился на книготорговлю и работал в «Букинисте» на Литейном (по тем временам место более чем хлебное). В последний раз я встретил его накануне перестройки – он заведовал клубом где-то в области, совсем полысел и стал похож на бухгалтера, прирабатывающего на полставки в шорном ателье.

До– третье. «Мы» и «они»

«Мы» – вещь изменчивая, текучая. «Мы» осени 1962 года, к примеру, – это четыре соавтора машинописного сборника «Лай» – Славик Васильков, Женя Пазухин, я и Володя Комаров. Стаей мы себя не чувствовали. Название только по виду собачье, по сути же оно пародировало имя книжки («Лад»), которую выпустил, как выразилась ленинградская «Смена», «старейшина советской поэзии» Н. Асеев с точным расчетом получить свежеучрежденную Ленинскую премию. На советскую поэзию мы и гавкали, каждый по-своему.

Володя Комаров, лысеющий историк, был намного старше нас, первокурсников, помнил еще немецкую оккупацию Псковщины и писал прозрачные нерифмованные тексты, что являлось редкостью в начале 60-х, ошибочно опознаваясь как «верлибр». С Женей Пазухиным мы подружились еще в школе – оба двоечники, он к тому же и второгодник, и оба крайне озабочены преображением деградировавшего человечества в нечто невиданно-титаническое. Под буроплексигласовой доской с именами школьных медалистов (среди них – Александр Кушнер) мы обсуждали проекты радикальной революции духа, призванной смести все существующие социальные институты, в том числе – казенную систему образования с ее убогими наградами и жалкими наказаниями. Пазухин, будучи натурой художественной, несколько лет провел в стенах СХШ, где учился в одном классе с Олегом Григорьевым, однако не выдержал накала творческой атмосферы. Спланировав в обычную школу, он прославился безграмотностью, возведенной в идеологический принцип. В слове, скажем, «женьщина» Женя упорно ставил мягкий знак – чтобы таким образом недвусмысленно обозначить принадлежность предмета к слабому полу. Никакие двойки не могли его переубедить. В конце концов он сочинил самое женоненавистническое стихотворение, какое могло бы только быть написано пятнадцатилетним подростком. Оно ходило в самиздате, но, к сожалению, сейчас пазухинскую «Бабу» немногие помнят:

Баба

Троллейбус набит, как с начинкой пирог,

И морды – как спелые брюквы.

А баба, базаря, сочилась вперед

И навалилась брюхом.

Мне жарко и жадно хотелось бежать,

Я чувствовал стыд и усталость.

А баба, с животным желаньем рожать

По мне животом своим стлалась.

Живот бы похож и на чан, и на чайник.

Я слышал: там что-то спекалось, варилось…

А мне наплевать, что бы там ни зачато, —

Зачем на меня навалилась?!

Пазухин решил обнародовать свою «Бабу» и вместе с другими примерно такого же порядка текстами отнес ее в журнал «Нева». Ему ответили письмом на редакционном бланке: «Дорогой товарищ Пузанов! Стихи Ваши прочли, и вот Вам дружеский совет: не пишите больше таких стихов, а лучше читайте хорошие книжки. Литконсультант П. Заводчиков». Письмо пришло на тот же самый адрес, на который Юрий Тынянов в 1926 году послал юному автору «Столбцов» записку с приглашением в гости, что считалось равнозначным пропуску в великую русскую литературу. Пазухинская комнатка в коммуналке была некогда первым питерским прибежищем Николая Заболоцкого, и древняя соседка, регулярно подсовывавшая под Женькину дверь сплющенные спичечные коробки с подарочным набором клопов и тараканов, проделывала то же самое, по ее собственному признанию, 35 лет назад, чтобы выкурить свеженького подселенца в красноармейской шинели на кухню для серьезного разговора и узнать-таки, где он служит – агрономом в губкоме или бухгалтером на шорной фабрике «Рот фронт».

Я притащил одаренного Пазухина во Дворец пионеров, где Грудинина подтвердила наличие у него незаурядного поэтического таланта: «Вот если бы тебе (то есть мне) пазухинскую форму, а ему – твое содержание, из вас двоих вышел бы один отличный поэт». Наталья Осиповна в то время вообще изъяснялась весьма образно. «Бродский, – предостерегала она воспитанников, еще не ведая, что сама будет защищать его спустя три года, – никакой не поэт, он строит из себя что-то вроде учителя жизни. Вам, ребята, следует опасаться, если он спросит, какого цвета трава. Ни в коем случае не