писал. Писали те, у кого не было публичного литературного имени. Вызывающая анонимность (или «псевдоименность») моей первой – горьковской – публикации есть лишь анекдотическое, но естественное следствие той широковещательной немоты, на которую был обречен каждый прибилеченный член ССП, получающий от государства право жить на то, что написано не им.

Советский писатель, став членом Литфонда, автоматически превращался в одного из акционеров грандиозного АОЗТ, существующего на проценты с доходов, приносимых миллионными переизданиями русских классиков прошлого века. Литфонд – как единственный легальный правонаследник всей русской классической литературы – осуществлял функцию финансового интерфейса между литературой и властью, избавляя поэтов и прозаиков не только от необходимости ориентироваться на потребности рынка и стратегии обмена, но и от обязанности осуществлять «властный дискурс» через процесс письма. Писатель получал прямой доступ к механизмам власти в обмен на отчуждение от письма. На этом фоне любое застольно-профессиональное занятие литературной практикой выглядело как поражение, как бегство в себя, даже если это бегство было вызвано настоятельным требованием власти написать о шахтерах или металлургах, о чекистах или о солдатах. Вот, собственно, когда и произошла смерть автора в русской литературе.

Функции Автора перешли к Власти, в России она до сих пор по инерции сохраняет некие внутренние литературные амбиции. Если «литератором» был легендарный основатель Советского государства, то полная легитимизация любого его преемника требовала определенного словесно-полиграфического жеста – выпуска книги, носящей на обложке имя очередного генсека или первого секретаря. Книга закрепляла в истории личную власть «хозяина», но в то же время ставила его в ряд других писателей. Член ССП Леонид Брежнев, автор не им самим написанной трилогии, будучи премирован и награжден за литературный труд (что усилило, казалось бы, его номинальную власть), именно с начала своего писательства стал утрачивать реальный контроль за ситуацией в стране. Рождение Брежнева-писателя можно рассматривать как закат Брежнева-политика.

Любопытно, что и сейчас каждый претендующий на верховную власть политик обращается к литературе, полагая, что таким образом легитимизирует свои властные амбиции в глазах электората.

Миф о том, что книга в нашей стране способна аккумулировать властный дискурс, продолжает работать и после «смерти Автора», более того, он активно используется в новейших политических технологиях, хотя мы все говорим о крахе литературоцентризма в свободной России.

Однако ни на какую обочину литература не удалилась. Успех сначала Бушкова и Марининой, а затем Пелевина и Акунина хотя и не замечен властью, но свидетельствует о том, что за пределами «властного поля» обозначились новые властители дум из числа литераторов. Пусть средних, но читаемых. Читаемых взахлеб и всеми. И другой очевидный факт: в литературу снова потянулись крупные политики. Так, и Жириновский, и Александр Лебедь вышли на пик популярности за счет интереса к ним тележурналистов и телегеничного поведения перед камерой. Однако для утверждения их властных амбиций «по полной программе» видеообраза явно оказалось недостаточно. Появляются «Последний бросок на Юг» и «За державу обидно…» – книги, не прибавившие политическим лидерам симпатий среди избирателей, скорее наоборот – оттолкнувшие от них часть потенциальных сторонников. Но зато – утвердившие и Жириновского и Лебедя в качестве авторов и потому обеспечившие им прочное положение в российском культурно-политическом пространстве.

Да, все это (вместе с Бушковым и Марининой) паралитература, как бы талантливо и ярко ни была написана, скажем, книга Лебедя[217]. Но если обратиться к тому, что мы традиционно считаем «подлинной и высокой словесностью», то картина тоже получается явно не в масть идеям Гениса о радикальной смене устарелых словообразов прогрессивными визуальными рядами. За четыре года, отделяющие круглый стол на радио «Свобода» (1996) от наших дней, у телевидения по части реализации «властного дискурса» появился грозный соперник – русский интернет. Теле видение – особенно в последнее время – утрачивает монополию на внимание общества. Оно бравирует откровенной сервильностью, и это раздражает, вызывает отталкивание, недоверие. Телекумиры разочаровывают, поскольку оказываются людьми служивыми, хотя служат не одному-единственному, а нескольким разным хозяевам. Идет борьба за телеканалы, но, по сути дела, центр общественных интересов уже сместился с телеэкрана на мониторы персональных компьютеров. Результат стремительной интернетизации русского общества парадоксален – это не наблюдавшийся с 60-х годов взрыв интереса к литературе, к поэзии, к «самовитому» слову.

Визуализация текста – главный принцип мирового Интернета, но в русском интернете наблюдается тенденция обратная – движение к последовательной вербализации визуальных образов. Русский интернет не доверяет картинке и в этом отношении напоминает лубок XVIII века. Автор в интернете анонимен и бесправен, как авторы лубочных текстов, но зато, в отличие от «бумажного автора», он абсолютно лишен «властного дискурса», «воли-к-о-владению». Отсюда и доминирующее – ироническое – отношение к власти, к политической оппозиции, к истеблишменту, к поп-героям из MTV, персонажам телевизионных «мыльных опер», к пиаровой патетике «Поколения П».

В этом смысле русский интернет – достойный наследник советского самиздата и андеграунда, он играет роль безразмерной вселенской кухни, где любой интеллигентский разговор сплетается из цитат и полуцитат, из намеков и пересказов прочитанного накануне, из эпатирующих реплик и пьяных философских откровений. Это культурный бульон, где самозарождается новая литература. Литература, начисто лишенная и властных амбиций, и агрессивных коммерческих претензий. И притом – литература массовая, ибо число посетителей (и участников) литературных сайтов и чатов уже на порядок, если не больше, превышает количество покупателей «бумажной продукции». Иными словами, в интернете все сильнее проявляется тот самый «литературоцентризм», который мы дружными усилиями хоронили на протяжении всего последнего десятилетия.

Глубинная укорененность в литературной проблематике, игровое внимание к внутренней форме слова радикальным образом отличает творцов русского интернета от сотрудников телевидения и «глянцевой» прессы, равно как и нынешних «толстых» журналов. В сетевых рекламных баннерах наследие нашей классики эксплуатируется с виртуозностью, выдающей серьезную продвинутость анонимных авторов по части, например, центонного стиха. В Сети мне постоянно попадается то один, то другой баннер с цитатой из Пушкина, но Пушкина, встроенного в профессиональный жаргон хакеров:

Не мог он gif'а от jpeg'а,

Как мы ни бились, отличить…

«Gif» и «jpeg» – это общепринятые обозначения для графических файлов разного типа, но, здесь употребляясь в значении «ямба» и «хорея» и контекстуально отсылая зрителя (читателя) к «Евгению Онегину», слова эти звучат как нормальные для пушкинской эпохи варваризмы, выражающие ощущение пьянящей языковой свободы, радость освобождения от власти любого «властного дискурса», будь то власть слова или власть видеообраза. Именно такая среда способна «родить в себе пляшущую звезду», явить миру «нового Гоголя» (грибной привкус этой фразы не позволяет забывать о том, что и Ленин был гриб). Но пока есть грибница, пусть и