в пустыни Центральной Азии. Обь, Иртыш и Лена должны были превратиться в «вади», в реки с неуловимо ускользающим руслом, которое то исчезает в безводных песках, то раздается широко и привольно во время половодья и обозначается на картах пунктирной прерывистой линией. Слава богу, проект этот так и не осуществился – помешала перестройка. Но сама такая идея могла родиться только в голове степняка, чье отношение к стихии воды не имеет ничего общего с европейским. Невозможно представить Улисса путешествующим по вади.

Арнольд Тойнби видел в Одиссее первого героя средиземноморской, европейской цивилизации. Русский язык ставит ударение в слове «средиземноморский» на корень «мор-», «море». Европа для нас остается «мариной», «морской». Метафизическое отсутствие идеи моря в сталинской Державе как знак деевропеизации ощутил в середине 30-х годов Осип Мандельштам, сосланный в Воронеж, в город, который, по замыслу основавшего его Петра I, должен был стать морскими воротами новой России. Именно здесь спустя два с половиной столетия опальный поэт воскликнет: «На вершок бы мне моря, на игольное только ушко!»

Европейская цивилизация возникла как морская, речная, озерная – иными словами, ориентированная на стихию воды. Вода была естественным разделителем и разграничителем культур и стран в рамках единого средиземноморского космоса. Пересечение водных пространств означало переход из одной родственной культурной системы (страны) в другую.

В сознании эллинов и римлян, финикийцев и египтян даже мир мертвых от мира живых отделен по горизонтали, на плоскости, водной преградой: Стикс, Коцит, Ахеронт, Нил. Отвоевание и закрепление за собой той или иной территории в пределах известного римлянам мира могло быть осуществлено лишь с учетом водоразделов, по которым проходила граница различных провинций Империи – По, Рейн, Дунай (Сильван), Евфрат, Рубикон…

Если же обратиться к русской истории, то окажется, что здесь, как, впрочем, и в некоторых других континентально-азиатских культурах, разграничение сфер влияния и деление на страны строится на ином, нежели в Средиземноморье, принципе. Демаркационные линии континентальных культур проходят по вертикалям, границы можно пересечь, лишь восходя или нисходя, в моменты пассионарного взлета или падения того или иного народа, группы людей, отдельной личности. Здесь стихия воды присутствует не как разграничительная, но как осевая структура, о чем говорят сами названия этих культурных регионов (Месопотамия, Пенджаб, Семиречье в Центральной Азии). Ту же роль играет Волга для России, Днепр для Украины и даже Сава для Югославии. Это позвоночные, а не пограничные линии для наших народов.

И поэтому конкретно для России естественный водный рубеж не столько препятствие, сколько желанное место, где можно обрести оседлое состояние, осесть по обеим берегам реки, озера. Здесь каждая новая речка принималась напирающими массами как «молочная», райская река, что давало повод к дальнейшему превращению ее во внутреннюю позвоночно-осевую артерию растущего имперского монстра, в шов, с помощью которого прикреплялся новый кусок завоеванной территории. Шов мог раздражать и кровоточить, но его основная функция не менялась: он насильственно скреплял самой природой разъединенное пространство.

Старые швы со временем, говорят, зарубцовываются и перестают болеть. Старые рубежи и преодоленные границы, как застарелые рубцы и плохо зажившие шрамы, сплошь покрывали тело государства Российского, но болеть не переставали. Малейшее ослабление центральной власти приводило к тому, что эти швы начинали разъезжаться, куски отваливались, процесс внутреннего распада ускорялся и казался неостановимым. Его сдерживала только жестко организованная внешняя граница государства. Если бы не она, мы бы жили в условиях непрекращающейся гражданской войны, причем линии фронтов проходили бы, как это уже случалось не раз в отечественной истории, по линиям великих рек – по Волге, разделяющей европейскую и азиатскую Русь, по Днепру, членящему Украину на восточную и западную части, по Дону, отделяющему Северо-Кавказский регион от южнорусских степей.

Однако вовсе не эти рубежи именовали мы «священными». Слово «священный» относилось только к широкой красной полосе, очерчивающей пространство, заведомо большее, нежели национально-географическое тело собственно России.

Произвольность «священных рубежей» Советского отечества подтверждается существованием такого беспрецедентного института, как внутренняя приграничная полоса, исторически «предполье». Этот рудимент глубоко эшелонированной обороны не наблюдается в мирное время нигде, кроме России. На некоторых участках российской границы запретная зона простирается вглубь страны на 25–30 километров. Здесь царит заповедная тишина, здесь райски-непуганая природа и очень немногочисленное настороженное население. Это зона особенного психологического напряжения. Здесь каждый, кто движется изнутри страны к ее пределам, переживает как бы репетицию собственной гражданской смерти, наступающей, естественно, в момент пересечения государственной границы СССР – государства давно уже не существующего, но обязательно обозначенного на полосатых пограничных столбах.

Сама граница не столь важна, как приближение к ней[220]. Страшна не смерть, но ожидание смерти. Это особое состояние души, требующей очищения. Потому, наверное, пребывание в предграничной полосе всегда обставлено как особый магически-очистительный ритуал, право на который имеют лишь самые достойные, прошедшие инициацию воины племени. Теоретически в приграничной полосе достойны жить лишь «хорошо проверенные», исключительно «государственные люди». На самом же деле здесь концентрация криминальных элементов выше, чем где-либо по стране. В полосе предчувствия гражданской смерти обитают по преимуществу браконьеры, контрабандисты, фарцовщики, профессиональные рэкетиры; снуют торговцы-челночники, то и дело становясь легкой добычей если не для коррумпированных таможенников, так для мелких грабителей, работающих рука об руку с приграничной администрацией. Сегодняшнее «предполье» – это отстойник и рассадник всей той мерзости, что хлынула на наши улицы.

И в то же время предграничье до сих пор живет по жесткому регламенту, установленному еще при Сталине. Оно и в новых условиях выполняет старую функцию, служа стальным обручем, стиснувшим аморфное, разрываемое на куски тело Государства. Оно охраняет нас не от внешних врагов – оно ограждает нас от нас самих же. И никаких «необратимых перемен».

Отсутствие реальных границ просто замещается «чувством государственной границы», а пограничная полоса – приграничьем, последним нечленимым осколком великой империи, устроившей свои внешние рубежи таким образом, чтобы они в большей степени противостояли своему же народу, чем опасности оттуда, из «мглы ночной и зарубежной».

1994

Холодная война как борьба за мир[221]

Война предполагает наличие как минимум двух противоборствующих сторон. Но попробуйте-ка спросить у любого россиянина старшего поколения, что он думает о противостоянии СССР и Запада во времена холодной войны? Выяснится, что ничего он не думает. Холодная война? Такой эпохи в истории России не существует. До сих пор больше половины населения нынешней Российской Федерации убеждено, что СССР никогда не вел холодной войны. Ее развязали и вели американцы. Но что же делали советские люди? Наиболее частый ответ: «Мы боролись за мир». Пока американцы вели холодную войну,