на 1960 год). От той поры в моей библиотеке уцелела стостраничная брошюрка под непритязательным названием «Любите море и военно-морскую службу», изданная в 1956 году тиражом 2 миллиона экземпляров[212]. По нынешним временам – супербестселлер, по тогдашним понятиям – обычное дело.

То, что Александр Генис назвал однажды «альянсом власти и литературы»[213], может быть распространено на любую сферу человеческой деятельности в Советском Союзе. На языкознание, к примеру. Оно уж точно значило у нас больше, чем лингвистика в каком-либо другом месте, поскольку вся страна на заводах и фабриках, в шахтах и воинских частях, вузах и детских садах в начале пятидесятых в массовом порядке штудировала известный сталинский труд по языкознанию. Писатели здесь ни при чем.

Скорее наоборот. Уже с середины 30-х годов советский писатель как бы отчуждается от процесса письма, не создание текстов, а публичное устное выступление опознается как главная общественная функция писателя. Появляется категория писателей, которые сами не пишут, вернее, не сочиняют, и именно они руководят литературным процессом. Ставский, например, в годы Великого террора или Феликс Кузнецов при Брежневе[214] – это ключевые фигуры во взаимоотношениях власти и литературы. Выражаясь современным языком – культовые персонажи. Да и от читателя требуется по большому счету не чтение, а правильная читательская оценка книги. Отсюда и сакраментальное: «Я Пастернака не читал, но скажу…»

В 1967 году я оказался в городе Горьком на собрании местной писательской организации. С отчетным годовым докладом выступал некто Автономов – прозаик, прошедший сталинские лагеря и вообще, наверное, человек достойный во всех отношениях. Его доклад свидетельствовал о том, что в юбилейный год советской власти горьковские писатели ударно и самоотверженно трудились. Сотни встреч с читателями в самых отдаленных уголках области, радиопередачи, выступления по телевидению, творческие семинары и конференции. «Жаль только, – завершил он свои победоносные реляции, – что ничего за этот год нового нами не было написано и издано, но ведь не это главное в нелегком труде писателя…» Финальную фразу Автономова я запомнил дословно, потому что, помимо очевидного абсурда, в ней содержалась загадка, некая малоприятная истина: советский писатель – это вовсе не тот человек, который пишет. Задолго до двунадесятиязыкого нашествия постструктуралистов в провинциальном городе прозвучала наивная, но точная формула, освобождающая писателя от власти письма, а читателя – от авторского диктата.

И здесь уместно рассказать, почему я попал на писательское собрание в Горьком. Я приехал туда, чтобы «стать писателем», то есть вступить в Союз советских писателей. Я жил в Ленинграде и писал стихи. После окончания университета с волчьим билетом на работу меня никуда не брали. Кормили родители, выдавая рубль в день на кофе и сигареты. При этом я умудрялся экономить и покупал пластинки. Коллекционировал исключительно добаховскую музыку, записи которой тогда были необыкновенно редки. Эпоха тотального дефицита начиналась с книг и пластинок. О каждом новом поступлении в магазин «Мелодия» я узнавал до того, как товар привозили со склада. Импортные записи из-под прилавка распространялись между «своими», причем теми, кто явился раньше. Мне сообщили по секрету, что поступил комплект из 12 дисков чешского «Супрафона» – «Музыка пражского барокко XVI–XVII веков». Комплект стоил ровно 30 рублей 40 копеек.

Цену помню до сих пор, потому что тогда для меня эта сумма казалась запредельной. Я чуть ли не в ноги бросился продавщице и умолил ее додержать комплект под прилавком до вечера. Весь день я метался в поисках денег – тщетно. За час до закрытия магазина стало понятно, что этих пластинок у меня не будет никогда. Сейчас даже трудно представить меру отчаяния, меня охватившего, когда я решил вернуться домой. Подходя к дому, я взмолился: «Господи, если Ты есть, дай мне знак. Мне нужно только 30 рублей 40 копеек. И больше ничего другого в этой жизни мне не нужно». Подымаясь по своей лестнице, я машинально и обреченно проверил почтовый ящик – оттуда выпорхнуло извещение о почтовом переводе. На сумму 30 рублей 41 копейка. У Бога, видимо, особое представление о чувстве юмора. Перевод был из города Горького, на что я не обратил поначалу внимания, поскольку произошедшее ни в каком рациональном объяснении не нуждалось. Был Бог и была от него копейка на бедность.

Объяснение, однако, явилось спустя две недели в виде письма на бланке газеты «Ленинская Смена». Кроме письма, в конверт был вложен номер газеты. Я сразу посмотрел на подпись – письмо лихо и размашисто подписано Борисом Пильняком. На фоне того, что произошло две недели назад, воскрешение репрессированного Пильняка не вызвало у меня ни малейшего удивления. Письмо начиналось так: «Дорогой товарищ Виктор! Газета „Ленинская Смена“ приносит извинения за моральный и материальный ущерб, который был нанесен Вам публикацией в нашей газете Ваших стихов под именем Татьяны Тринидатской…» Далее излагалась детективная история некой авантюристки, выгнанной из Ленинградского университета и пригретой на груди у горьковской художественной интеллигенции. Эта Тринидатская приносила в редакцию стихи[215], которыми все восхищались. Поймали ее на том, что она принесла для публикации свои офорты, а их настоящий автор в это время по иронии судьбы оказался рядом. В ее комнате сделали обыск и нашли подписанные моим именем тексты. Исправляя ошибку, редакция посвящает моему творчеству целую полосу.

Когда я развернул газету (где еще раз, но более сухо и официально рассказывалась та же история), то в совершеннейшем уже изумлении обнаружил, что подборка стихов Виктора Кривулина открывается хрестоматийным «Когда подойдет к изголовью / Смотритель приспущенных век…». За Бродским следовала Ахматова, дальше мой приятель Женя Пазухин, два собственно моих текста, еще несколько неизвестно чьих – и все это, если верить печатному слову, было мое. И Пильняк в конце концов оказался не Пильняком, а одноногим местным поэтом Пильником. Вот тогда-то я поехал в Горький, чтобы обнаружить там, что писатель не обязательно, простите за плеоназм, обязан писать. И в этой необязательности – суть его взаимоотношений с властью.

Вроде бы писатель, по определению, не говорит. Писатель – пишет. «Писатели у микрофона» – само по себе название этой самой популярной в советское время литературной радиопередачи свидетельствовало о радикальном изменении функций письма в тоталитарном государстве. Первым, как ни парадоксально, почувствовал это не допущенный к микрофонам Осип Мандельштам. «В России я один работаю с голоса, а вокруг меня густопсовая сволочь пишет»[216]. Говорящий советский писатель сделался лицом публичным. Говоря в микрофон, он публично обличал себя перед анонимной аудиторией как человек пишущий. Но писать ему для этого вовсе не нужно было. Даже лучше, если он не