Я постучал в стекло. Детина вздрогнул, замер и обмер. Я погрозил ему кулаком.

Детина попытался принять независимый вид и хотел было заложить руки в брючные карманы, но руки дрожали. Кроме того, карманы помещались впереди, а пиджак был длинный, как того требовала мода. Так что при подобной ситуации засовывание рук в брючные карманы являлось чистой нелепицей.

Я не уходил.

Детина вдруг стал ухмыляться. Он ухмылялся, ухмылялся, ухмылялся, а потом его лицо сложилось в плаксивую харю. Он склонил повинную голову, которую, как известно, не сечет даже меч.

Я нахмурился. И детина резко изменил тактику. Он принял позу Пушкина на утесе. Смотрел гордо и отрешенно. Каштановая прядка волос упала на его высокий лоб.

Я указал ему на карманы, в которых лежало похищенное. Детина отрицательно покачал головой.

Я настаивал. Сломленный моим упрямством, он вынул и показал следующие предметы: пачку сигарет «Феникс», носовой платок, зажигалку и медные копеечки.

Я выставил указательный палец, клеймя ворюгу. Тот отмахивался.

Тогда я привел в действие очевидный факт, что он — сыт, одежда — славная, волосы красиво подстрижены. И что ему, дескать, еще надо? Кроме того, я дал понять, что несомненно выдам его правосудию.

Малый чуть не заплакал и уж было хотел возвращать все, что украл, но потом сделал вид, будто не помнит, откуда, что, где взял. Он думал-думал, метался по гардеробу, затем в отчаянии скривил рот и вторично присвоил награбленное.

И здесь я страшно рассердился.

Я напомнил ему сквозь стекло, что он учился в советской школе, был пионером, а сейчас, возможно, является комсомольцем. И если он — студент, то каким же он станет командиром производства? А если работает, то как будет глядеть по временам в честные глаза своих товарищей по станку, простых рабочих хлопцев?

А родители? Родители его умерли бы от позора, узнав про это. Что бы они испытали, оказавшись на моем месте? О! Об этом страшно даже и подумать!

Я возвел глаза к небу.

А когда я их опустил, то с удивлением увидел, что он уже не один. Юное существо, все в воздушном, шутливо барабанило великана по спине, увлекая его в залу. Великан отбивался и делал комические жесты.

Но она так на него смотрела, столь дрожали локоны ее искусно сделанной прически, что акселерат развел руками и, гнусно мне ухмыльнувшись, исчез из раздевалки.

А был, между прочим, март. На улице — снежная каша. В воздухе пахнет распускающимися листочками, и воздух густ.

Расплескивая лужи, я бросился к главному окну и увидел бешеное кружение вальса.

Юные пары. Все как на подбор. Рослые. Красивые. Здоровые. С белыми зубами. Смущенными улыбками.

Девушки длинноногие. Парни широкоплечие.

Девушки длинноногие, парни широкоплечие, вовсе не пренебрегая старинным танцем, целиком отдались его вихрю. Заставив тем самым умолкнуть злые языки, твердящие, что что-то, дескать, неладно, что-то, дескать, не так с нашей молодежью в частности и со страной вообще.

И я вглядывался до боли в глазах, но давешний ворюга уж весь растворился в хорошей массе.

Все были хорошие, все имели каштановые волосы и длинные пиджаки, всех любили сиятельные девушки. Да и какое я право имею огульно обвинять? Как я могу выискивать? Ведь я могу оскорбить хорошего, допустим, парня. Перечеркнуть целую человеческую судьбу! А ведь нет ничего хуже несправедливого навета, как учил кто-то знаменитый, не помню кто. И что я делаю, безумец, когда все вокруг танцуют вальс?

— Не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием, — сурово пробормотал я и отправился восвояси.

* …пачку сигарет «Феникс»… — Разумеется, болгарского производства — модные, ИНОСТРАННЫЕ. Не то что отечественные «Беломор», «Памир», «Прима» или «Ява». А вообще-то самыми «козырными» считались тогда сигареты «ВТ». Тоже, естественно, болгарские. «Мальборо» в те времена курили только иностранцы, фарцовщики и граждане, имевшие доступ к валютному магазину «Березка».

Пaр

Долгие годы своей жизни я не ходил в парную, потому что там обязательно что-нибудь сильное случается. И в баню я тоже не хожy, поскольку парная является непосредственным центром бани. Я обычно моюсь дома, в тихой квартирке на пятом этаже пятиэтажного дома без лифта. В ванне.

А тут воду, что ли, отключили? Уж и не помню… Помню, что вынужден был. Вздохнул да и отправился в это мрачное заведение с одной трубой.

Конечно, загодя зарок дал — в парную ни за что! Дали оцинкованный таз, сел на деревянную скамью и тихонечко моюсь. А потом мыслишка блудливая — дай все-таки схожу! Рискну! Охота! Ну и пошел, идиот!

А там, в парной, уже довольно густо. И лампочка слабого накала почти не освещает жуткие фигуры парильщиков. Их там было четверо: Шеин, Меин, Кеин и Веин. Они сидели на вершине полкá и говорили про пар.

— В чем смысл пара? В чем его влияние на русского человека? — спросил Шеин. И сам ответил: — А в том, что чем пуще пар, тем русскому человеку легче дышится. Вот смотрите!

И он приоткрыл кран. Пар дунул, зашипел, заклубился. Я подобрал ноги.

— Эх, и прав жe ты опять, Васятка! — крикнул Меин. — Я тебе уж пятьдесят лет верю и до сих пор не промахнулся! Это, может, который нерусский, так ему Ривьеру подавай, суке дурной! А нам — как прокалит да как прочешет — ах ты радости сколько! Подкинь-ка еще парку, дружок ты мой расчудесный!

Шеин и еще подкинул. Я побледнел.

— Ай ти-ти-ти-ти! — возбужденно зачастил Кеин. — Ай, дерет! Точно вы говорите, товарищ Меин. Вне оспорения. Так и дерет! Так и дерет, проклятый вроде, а на самом деле — родной! Товарищ Шеин, если вас не затруднит, крутните еще крантик! Уж больно хорошо!

Шеин крутнул, я пришел в yжaс.

— Красота! Красота! — вплыл в разговор последний из квартета этих чертей, Веин. — А только что попусту-то сидеть? Давайте-ка мы еще вдобавок друг друга веничками — хлесь да хлесь! Хлесь да хлесь! Лупят тебя, а так тебе сладко, так сладко! И так легко дышится!

— А если сердце разорвется? Прекрасное сердце человека, дающее силы мозгу его и телу его? А если, наконец, и трубы не выдержат, и лопнет от пара все это ваше мрачное здание с одной трубой? Взорвется и полетит в безумии по воздуху в виде отдельных своих частей. Тогда как? Кто возместит ущерб народному хозяйству? Что это такое! Что