Шрифт:
Закладка:
Вот так. Но прошло еще довольно много лет, и сын этого человека тоже попал в армию, и там тоже совершил какой-то подвиг, о чем было написано в двух газетах. А в каких — я не знаю. Зато знал папаша. Он вырезал заметки этих двух газет и теперь всюду носит их в кармане. Он мне вчера их показывал и очень просил, чтобы я написал письмо-отклик на его сына командиру сына в часть, где бы я его, сына, командиру похвалил и выразил свое оригинальное восхищение его подвигу. Я внимательно выслушал этого человека, взял адрес его сына части и, может быть, даже и напишу просимое письмо-отклик. Мне письмо-отклик написать — раз плюнуть. Я их тыщу раз писал. Вот и все, что я вам хотел рассказать. А если кто хочет искать в рассказанном какой-либо подтекст, то я его презираю и считаю за глупого человека. Никакого подтекста тут нету. Я хотел описать вам эту ситуацию, и я ее вам кратко изложил, не желая вплотную связываться с такой формой литературного творчества, как рассказ. Не хочу я себе неприятностей наживать, а рассказать охота. Вот я и выкручиваюсь. А подтекст — какой там еще подтекст? Что я вам, Хемингуэй, что ли?
* Публикуется впервые
Это будет самый короткий мой рассказ. — Нет, не будет. Недавно я написал рассказ в 84 слова. Вот он:
ВСЮДУ ЖИЗНЬ
— Существительное «козел» является одним из самых грубых слов русского языка, — думал интеллигент в нулевом поколении Козлов, стоя при советской власти в очереди за водкой по 2-87. Другие мужики мирно матерились на букву «ё», ожидая, когда сука Дуська наконец отворит послеобеденные двери. Тут один невежа совершенно случайно назвал Козлова «козлом». Козлов ринулся в бой, сидел за это в тюрьме, где познакомился с диссидентами, серьезными ворами и расхитителями социалистической собственности. Сейчас Козлов и сам стал олигархом, его разыскивает Интерпол, а счастья все равно нету.
Кина не будет
— Кстати, насчет кино. Вы знаете, это просто удивительно, я до сих пор люблю искусство настолько, что хожу в кино, и даже был в прошлом году в музкомедии, — сказал Галибутаев, снял рукавицы-верхонки и закурил папиросу «Волна».
Мы удивились и попросили рассказать.
Галибутаев долго отнекивался. Он кричал, что не настал конец рабочего дня, чтобы болтать. Что нет даже еще и обеденного перерыва, чтобы рассказывать истории. Что перекур должен продолжаться не более пяти минут. По инструкции. А ему в это время не уложиться.
Только куда же денется Галибутаев, если уж он раскрыл рот. Вот он и начал.
— Дело в том, что я очень люблю всякое кино и пьесы. Дело в том. И вот когда у нас в прошлом году повесили в клубе бумагу, что будет кино «На дне» в двух сериях, в шесть и в девять часов вечера, то я решил, что обязательно буду в нем.
Только я не знал тогда, чья это пьеса. Сейчас я знаю, что это пьеса нашего Максима Горького, а тогда думал, что Чехова и Тургенева. А все оттого, что меня плохо учили в школе.
И вот я пришел в клуб ровно к девяти, чтобы не ждать, и что же я вижу?
А я вижу, что кино вроде бы и не собираются начинать.
Кругом все играют в пинг-понг, шатаются пьяные, а девки лузгают семечки.
Я спросил заведующего, скоро ли начнется сеанс, а тот отвечает почти нахально:
«Боюсь, что вы его ожидаете напрасно».
«Почему?» — почти вежливо поинтересовался я.
«А потому, — еще более нахально объясняет заведующий, он же киномеханик, — что мне неинтересно показывать кино одному человеку».
«Как! — возмутился я. — Неужели на гениальную пьесу Чехова и Тургенева пришел один я? А те, кто играет в пинг-понг, кто пьяные шатаются по углам, кто лузгает подсолнухи — они что, по-вашему, уже не зрители?»
«Они уже давно и не такие дураки вдобавок, чтобы платить по сорок копеек за неизвестно чего, хотя бы и гениального. А пьеса эта, кстати, не Чехова и Тургенева, а Горького. Что показывает, что вы — тоже не знаток, а просто никак иначе не хочете или не можете провести время».
Сильно он на меня налетел, но я спокойно продолжал свои речи:
«Так что же мне делать? Зачем вы тогда даете такое объявление, которое тревожит меня и зовет посмотреть гениальное произведение хотя бы того же Горького?»
«Вот уж это дело не мое, — веселится заведующий. — Вы напишите в прокат, чтобы присылали такие фильмы, которые собирают зрителя, а не разгоняют его по углам».
«Какой же это такой фильм вы имеете в виду?»
«А хотя бы “Цветы в пыли”. Их смотрели все без исключения. И вы бы посмотрели».
«Или “Развод по-итальянски”, да?»
«Нет, — заведующий посерьезнел. — “Развод” у нас сбора не дал. А почему, я и сам не знаю. Там вроде и капиталистический разврат показан, а сбора не было. Я не знаю, — прошептал заведующий».
«Так, значит, кина не будет?» — уточнил я.
«Сказано же — пишите в кинопрокат, — обиделся заведующий. — Или собирайте зрителя сами. Не менее пятнадцати человек».
«Это что, закон такой?» — спросил я.
«Закон, закон. На односерийный фильм не менее пяти человек, а на двух — не менее пятнадцати».
«А не наоборот?»
«Что я, законов не знаю?»
«Странный. Очень странный закон. Я что-то никогда такого закона не слышал», — сказал я и пошел собирать зрителя.
«Граждане, — сказал я. — Давайте все посмотрим фильм гениального Горького “На дне”».
И еще раз повторил, а меня никто не слышит.
Тогда я подошел к пинг-понгу.
«Кино будете смотреть?»
«Нет, — ответил за всех некто игравший с тоненькими усиками и закричал: — По нулям! Твоя подача!»
К девкам подошел, а они хихикают.
«Вам же это надо будет в школе изучать, маранды! — кричу я».
А одна из них заявляет так:
«Мы уже всему и сами научились».
«Можем и тебя подучить».
«Нехорошо, — отвечаю я. — Нехорошо так распускаться молодежи».
А к шатающимся пьяным я обращаться вовсе не стал, потому что они только того и ждали, чтобы я к ним обратился.
Я
