– Насколько глубоко пустило корни хлыстовское учение? – спросил архиерей, когда дьяк сделал паузу.

– Намного глубже, чем можно было ожидать, – склоняя уважительно голову, сообщил дьяк, – и грозит быстрым распространением.

– Какие принимаются меры? – поинтересовался архиерей. – Какие есть мысли на этот счёт или соображения?

– Главный смутьян, так называемый кормчий корабля хлыстов, старец Андрон, арестован. В ожидании суда он содержится в тюрьме, – строго доложил дьяк. – Суд должен был состояться завтра, но, по неизвестным мне причинам, отложен на два дня.

– Так, так… Заседание перенесено по прямому указанию губернатора, – перекрестившись, сказал архиерей. – Причина и мне пока не известна.

Он указал дьяку на табурет у стола. Тот послушно присел на указанное место. Архиерей расположился напротив.

– Для предварительного дознания по делу о распространении хлыстовской ереси в епархии и для изыскания средств к прекращению ереси мною была назначена консисторская комиссия, – сказал архиерей, глядя на дьяка. – Опять же возглавить комиссию я назначил тебя. А теперь скажи, что показало дознание по делу хлыстов? Ты лично принимал в нём участие?

– Самое непосредственное, – с каменным лицом ответил дьяк.

– И какие выводы подготовила для суда комиссия?

– Андрон, именующий себя живым Христом, крайне опасная личность. Его место в миру на каторге, а после кончины только в аду, – высказался дьяк.

Он трижды перекрестился, глядя на иконы.

– Однако, – покачал головой архиерей, – чем же ещё опасен этот грешник?

– Я не только лично участвовал в аресте Андрона жандармами, но и несколько раз ходил к нему в тюрьму, – продолжил дьяк. – Я всячески пытался увещевать грешника прекратить распространять ересь в епархии, но он оказался из числа безусловно нераскаянных.

– А в тюрьме? Как ведёт себя в тюрьме Андрон, будь он неладен? – поинтересовался архирей.

– В остроге он ведёт себя смиренно, – едва заметно улыбнулся дьяк. – Содержится в одиночной камере, чтобы не распространял ересь среди арестантов.

– Выслушав тебя, я принимаю решение созвать комиссию для предварительного допроса хлыста Андрона на суде, – вздохнул архирей. – Заседание наметим на одиннадцать часов утра в здании консистории. Ты уж не подведи меня, дьяк Василий. Всё должно выглядеть достойно, доходчиво и доступно.

– Не беспокойтесь, всё так и будет, я не подведу, – заверил его дьяк.

– И откуда в тебе такая уверенность?

– У меня есть две надёжные свидетельницы, которые много знают о деятельности секты и готовы дать показания на суде.

– А они не подведут? – усомнился архиерей.

– Нет, ручаюсь, – вздохнул дьяк. – Их некому отговорить от дачи показаний и некому запугать. Они обе вдалеке от секты, в доме иерея Георгия под его опекой и строгим присмотром.

* * *

Боковая комната открылась неожиданно, и в приёмную вошёл Григорий Ефимович Распутин. Огромный, с длинными руками, с всклокоченными волосами и с бородой-«лопатой», он казался свирепым разбойником.

Не взглянув ни на секретаря, ни на вскочившего при его появлении Лопырёва, Распутин стал ходить туда-сюда по комнате и разговаривать сам с собой. При этом его глубоко запавшие серые глаза будто светились изнутри.

– Беда… Скоро Россею подомнёт под себя большая беда, – бубнил он себе под нос. – Падёт монархия… Всё, всё накроется медным тазом…

Остановившись посреди приёмной, Распутин вдруг резко развернулся и шагнул к столу. Вскочив со стула, секретарь тут же освободил место хозяину. С ужасом наблюдая за происходящим, Лопырёв попятился и остановился, упёршись спиной в стену.

– Чего таращишься? – видимо, приходя в себя, глянул на секретаря Распутин. – Мели, Емеля, твоя неделя.

Секретарь кивнул на стоявшего с бледным лицом у стены Лопырёва:

– Вот он, купец самарский на приём явился, Григорий Ефимович.

Распутин медленно обернулся и посмотрел на окончательно перетрусившего Лопырёва, у которого от пристального взгляда старца пересохло горло, затряслись руки и задрожали коленки.

– Ага, явился не запылился? – ухмыльнулся он.

Будучи не в силах выдавить из себя ни слова, Лопырёв лишь глупо улыбнулся и утвердительно кивнул.

– Как звать, какого сословия?

– Я… Э-э-э… – растерялся Лопырёв. – Первой гильдии купец я, – выдавил он из себя через силу. – В Самаре человек и-известный…

– Вот видишь, в Самаре тебя знают, а в Петербурге нет, – хитровато сощурился Распутин. – Как звать-то тебя и величать, чучело? Не со статуей же безымянной мне разговаривать.

– Э-э-э… Лопырёв я, Гавриил Семёнович, – представился Лопырёв, едва слыша собственный голос.

– Зови меня Григорием Ефимовичем, или, просто, старцем, я привычный, – представился Распутин. – А лапа у тебя не торговая, медвежья лапа твоя. А вот то, что трясётся она, никуда не годится.

– Так трепещу я весь внутренне от встречи с вами, Григорий Ефимович! – облизав губы, промямлил Лопырёв. – Нет, не от страха, не от испуга, не от стеснения. Сам не пойму, от чего, Григорий Ефимович.

Распутин понял его растерянность и одобрительно кивнул.

– Прочёл я письмо «богородицы» вашей Агафьи, – сказал он, вздыхая. – И не меньше её возмущён произволом, властями творимым в Самаре вашей.

– Так продыха не дают, Григорий Ефимович? – оживился Лопырёв. – Нагрянули, будто вороги, в избу синодальную, допрос всем учинили, с ног на голову всё перевернули. Андрона в телегу усадили и в острог увезли.

– А причина какова тому безобразию? – морща лоб, поинтересовался Распутин.

– Да кабы знать, Григорий Ефимович, – пожимая плечами, плаксивым тоном ответил Лопырёв. – Все мы в толк никак не возьмём, за что и почему озлобление у церковников и властей мирских на себя вызвали.

Больше не задавая вопросов, Распутин придвинул к себе телефонный аппарат, левой рукой поднёс к уху трубку, а правой покрутил рычажок. Дождавшись ответа, он свёл к переносице брови и строго сказал:

– Кто с тобой говорит, знаешь, милая?

Ответ, видимо, удовлетворил Григория Ефимовича, и лицо его заметно разгладилось.

– С обер-прокурором синодским меня соедини, голубушка, – сказал он. – Скажи тем, кто ответит тебе, что я срочно Раева самого слышать жалаю!

Около минуты Распутин сидел за столом с задумчивым видом, а Лопырёв, затаив дыхание, молча, с надеждой смотрел на него.

– Где тебя черти носят, Николашка? – видимо, услышав ответ, оживился Распутин. – Я чуток не задремал, тебя услышать ожидаючи.

Он некоторое время слушал, что говорил ему обер-прокурор на другом конце провода.

– Но-но, ладненько, не оправдывайся, – самодовольно усмехнулся Распутин. – Я тебе вот по какому поводу звоню, Николашка. В Самаре-городе власти церковные не за понюх табаку преследуют одного человека божьего. Андроном зовут его, говорю тебе для сведения.

Некоторое время он молча слушал, что говорил ему обер-прокурор, и лицо его досадливо морщилось.

– Эй, Николашка, ты бы не задавал мне всяческих вопросов, – заговорил он, не выдержав. – Я тебе русским языком сказал, а ты, должно быть, хорошо меня услышал. Я тебе назвал имя старца, а ты, ежели памятью не хвораешь, запомнил его.