адрес колкие стишки, сразу зауважала брата. Она забиралась ко мне на колени, целовала, а за ужином норовила выбрать для меня со сковороды кусочек повкуснее. Но я не одобрял этого, потому что вообще не люблю резких перемен в отношениях между людьми.

Вскоре после этих событий конюх барона принес мне письмо от Марвуда де Уичехальза, где тот извинялся за свою несдержанность и объяснял, что он вовсе не хотел оскорбить мою сестру, а только попытался успокоить ее в момент опасности. Письмо было написано так, как если бы Марвуд считал меня равным себе по происхождению. Он просил разрешения прибыть к нам на ферму, чтобы выяснить все до конца, поскольку не собирается со мной ссориться, а напротив, имеет желание поддерживать старинную школьную дружбу, как и полагается достойным выпускникам Блюнделя.

Я несколько опешил, прочитав это послание, но был не против заключения мира, ибо по природе своей не люблю вражды. Правда, у меня было лишь одно условие: Марвуд не должен был встречаться с Энни во время наших переговоров. К чести сестры надо заметить, что и у Энни не было ни малейшего желания разговаривать с Марвудом.

По натуре я человек незлобливый и очень быстро прощаю ошибки, правда, если человек до этого мне ни разу не солгал. К тому же я начинал подозревать, что между Энни и Томом Фаггусом возникла тайная любовь. И хотя Том бросил свое старое ремесло и считался теперь уважаемым человеком, для меня он был куда ближе тех, кто сам вешает разбойников.

Итак, молодой эсквайр Марвуд снова навестил нас, но о том ударе он говорил легко и даже шутливо, как будто ничего не произошло и мы с ним по-прежнему школьные приятели. Конечно, я ничего против него не имел и прекрасно понимал, что значило для него снизойти до нас и приехать на ферму. К тому же все в округе жалели этот увядающий род. Мы уже слышали о знатных дворянах, которые разоряются и вынуждены закладывать свои поместья, поэтому я решил не обострять отношения, а как можно быстрее забыть о той ссоре.

Тем временем работа на ферме шла полным ходом, не оставляя мне много времени для мечтаний. После засушливого марта во второй половине апреля пошли дожди, а когда выглянуло солнце, все растения ожили. Я много прожил на свете, но никогда одна весна не походила на другую, и каждая была прекрасна по-своему. А может быть, это любовь пробудила весну в моем сердце и открыла мне мир красоты?

Итак, пришла настоящая весна. Ягнята заблеяли, приветствуя ее, цветы подня-лись навстречу теплым лучам, и даже старые дубы, стряхнув прошлогоднюю листву, распускали новые листочки. В лесах началось цветение, словно растения соревновались: кто из них будет первым?

Холода прошли, и весна царствовала и упивалась своим торжеством. В воздухе чувствовалась свежесть, земля радовалась, а журчащие потоки смеялись, неся свои искристые воды.

Однако для фермеров наступала тяжелая пора. Мы готовили мотыги и грабли. Озимая пшеница пережила этот период довольно сносно, зато молодые ростки нуждались в уходе, поскольку в полях начинали прорастать сорняки, с которыми нам и приходилось сражаться. От того, как удачно идет война с сорной травой, зависело и наше настроение. Мы нещадно выкапывали ее, молотя корни, чтобы сорняк не разрастался дальше, при этом каждый шел своей полосой от края до края поля. Я выходил раньше всех и к обеду успевал прополоть пол-акра земли. Относительно этой сорной травы в наших местах даже сочинили небольшую песенку, где есть такие слова:

В семье своей, как в поле, не пожалей труда, Своей счастливой долей делись с женой всегда, Отдай побольше детям отцовского тепла, Чтоб сорною травою душа не заросла.

Единственное, что меня раздражало, так это стиль работы моих помощников — Джона Фрэя, Билла Дэдса и Джема Слокома. Они искали любого повода, чтобы остановиться и поговорить о чем-нибудь. То они ругали инструмент, то перемывали кости соседям, а что еще хуже, обсуждали своих жен и фантазировали относительно меня и моей будущей супруги. Однажды я подкрался к ним и, схватив Фрэя и Дэдса за головы, хорошенько стукнул их лбами. После этого работа пошла живее, но все равно мне пришлось ставить их не в один ряд, а давать каждому свою полосу.

Вечером после ужина мы снимали башмаки и ложились отдыхать. Мать и Лиззи суетились вокруг меня, надеясь, что я начну рассказывать им о своих мечтах. Мы уже не разводили огонь, но просто любили собираться вместе и смотреть на тлеющие угольки. Энни никогда не задавала мне лишних вопросов. Она тихонько усаживалась в углу, подперев голову рукой и молча подолгу смотрела на меня грустными глазами, словно понимала, что творится у меня в душе. Правда, как ни странно, матери даже в голову не могло прийти, что ее дорогая Энни тоже успела влюбиться и теперь сильно переживает. Энни была прекрасной хозяйкой — стирала и гладила белье, великолепно стряпала, присматривала за птицей и умела готовить из свинины неповторимый бекон. Соседи смеялись, утверждая, что никогда в жизни она не посмотрит на холостяка, пока ей этого не прикажет матушка. Что касается меня, то мое мнение было прямо противоположным, если только я правильно понимал состояние сестры.

Неоднократно я порывался поговорить с Энни, но каждый раз останавливался, не зная, с чего начать. Я не хотел говорить ничего плохого о Томе, боясь, что тогда в отношениях с сестрой может возникнуть трещина. К тому же я прекрасно знал характер сестры. Уж если она что-то решила, то будет добиваться этого. А еще я по себе знал, как сладок бывает запретный плод, и все мои уговоры не повлияли бы на ее решение, особенно в сердечных делах. К тому времени кузен Том только изредка вспоминал о своем ремесле, да и то только тогда, когда ему надоедала тихая праведная жизнь и хотелось немного взбодрить себя. Он уже считался достойным гражданином, уважаемым многими известными людьми, в основном теми, кто знал о его прошлом.

Я думаю, будет лишним рассказывать, как долго тянулся этот месяц. Ничто не отвлекало меня от мыслей о Лорне — ни сорняки, ни сев,