меня пошла кругом, в глазах потемнело, и я ухватился за столб, вкопанный во дворе, чтобы не упасть. Единственной мыслью было то, что эта грамота ни что иное, как проделки колдуньи Мелдрум. Ведь я ослушался ее и снова виделся с Лорной. Но чиновник не позволил мне углубиться в свои мысли, поскольку теперь его больше всего волновала судьба ужина.

— Сын мой, — успокаивал он меня, — ничего страшного тут нет. Никто там тебя не обидит. Тебе надо только говорить правду, что ты и сделаешь. Я тебя всему научу по дороге в Лондон. Если, конечною, ужин будет достойным и его подадут без задержки.

— Мы все делаем, сэр, чтобы угодить гостям, — отозвался я, все еще слабо соображая, что происходит.

Когда о пергаменте узнала мать (а скрыть это было просто невозможно), она упала без чувств прямо на клумбу своих любимых левкоев. Когда же она пришла в себя, то начала осуждать наше жестокое время и бессердечных людей. Было бесполезно вводить ее в курс дела. Мать повторяла одно и то же: как несправедливы соседи к ее любимому сыну, и что король наконец-то прослышал про него, какой он хороший и чуть ли не самый сильный во всей Англии. А так как сам король распутник и негодяй (да простит ей Господь такие слова!), он не мог оставить Джона в покое. И вот теперь он зовет его к себе, чтобы и из ее единственного сына сделать такого же развратника. Тут она расплакалась, Энни утирала ей слезы, а Лиззи счищала землю с платья.

Правда, образ короля постепенно приобрел в голове у матери совершенно другие черты, особенно после того как Джереми Стиклз объяснил ей, что король чувствует себя одиноким и несчастным, и ему просто необходимо повидаться с Джоном Ридом. Он добавил, что слава о силе и доброте Джона докатилась до самого короля, и теперь нужно, чтобы ее сын на некоторое время отбыл в Лондон и предстал перед Его Величеством.

Понемногу мать успокоилась, устроилась в летнем кресле во дворе и начала улыбаться всем подряд, а особенно, Стиклзу.

— Так и быть, пусть Джон поедет к Его Величеству. Наш король добрый и справедливый. Но только на две недели, не больше. Никаких титулов нам не надо. Для меня он всегда останется Джонни, а для работников будет «хозяин». Нам этого вполне достаточно.

И пока моя мать предвкушала мое назначение на службу к королю, я впал в отчаяние. Что теперь Лорна подумает обо мне? Так долго тянулся этот проклятый месяц, так мучительно я ждал, пока он кончится. И вот теперь, когда Лорна выйдет встречать меня, предвкушая приятную встречу, я не явлюсь. Думая об этом, я никак не мог заснуть, а Джереми Стиклз, которому постелили рядом со мной, храпел настолько громко, что я мог ему только позавидовать.

Конечно, я почувствовал свою значимость. Меня вызывали к самому королю, и отказаться от этого я уже не мог, ибо дело было чрезвычайной важности. К тому же я не знал, что скажет мне король относительно Дунов (а я нутром чуял, что речь пойдет как раз о них), и что подумает обо мне Его Величество как о сыне законопослушного церковного старосты, если я вздумаю ослушаться приказа, скрепленного столькими печатями!

Я лежал в постели и перебирал все возможные варианты. В конце концов я решил, что даже Лорна не должна знать, куда именно я отправляюсь. Важно только, что я уезжаю далеко и не смогу прийти к ней, это я был обязан ей сообщить, не вдаваясь в подробности. Но вот только как это сделать, я не знал, и ничего толкового мне в голову не приходило.

Наконец я задремал, как раз в то самое время, когда пора было вставать. Я не вышел к завтраку, и мать чрезвычайно разволновалась. Но господин Стиклз успокоил ее, сообщив, что именно такая реакция наступает у всех, кто получает подобные пергаменты, так что повода для тревоги нет.

— Господин Стиклз, когда мы отправимся в Лондон? — поинтересовался я, глядя, как королевский посланник, прищурившись на солнышке во дворе, наблюдает за нашими молодыми индюками. — Ваш конь слишком устал, и сегодня вряд ли будет благоразумно пускаться в столь долгий путь. Весельчак вчера работал целый день, а никакая другая лошадь не выдержит моего веса.

— Через несколько лет, Джон, я думаю, что никакая лошадь тебя вообще не поднимет, — отозвался королевский посланник, оглядев мою фигуру.

Господин Стиклз уже подружился с нашей семьей и запросто называл меня «Джек», Элизу — «Лиззи», и что мне не понравилось, нашу несравненную Энни — «Нэнси».

— Как будет угодно Господу, сэр, — довольно резко ответил я. — Во всяком случае, думаю, что лошадку я себе подберу. Но это мои заботы, а теперь я хотел бы узнать все же, когда мы отправимся в Лондон. Как я понял, дело это не терпит отлагательств.

— Так оно и есть, сын мой. Но среди ваших индюков я приметил одного хромающего. И если я что-то понимаю в домашней птице, то могу посоветовать зажарить его прямо завтра же. Думаю, твоя матушка со мной согласится. Ты сегодня его забей (уж больно он жирен, подлец!), а завтра мы его съедим на обед, возможно, даже не его одного, а вместе с его братцем. На ужин неплохо было бы отведать еще оленины, а уж тогда, в пятницу утром, с Божьей помощью, мы и поедем в дальний путь к Его Величеству.

— А я предлагаю вот что, — дрожащим голосом произнес я, настолько мне хотелось повидаться с Лорной, — если Его Величество может подождать до пятницы, то почему уж сразу и не до понедельника? У нас есть молоденькие поросята, розовые и аппетитные, и в пятницу им исполняется шесть недель. Но их очень много, и одного уж точно придется зажарить. Мы же не сможем оставить его тут, чтобы несчастные женщины закололи его сами, верно?

— Сынок, — вздохнул господин Стиклз, — никогда мне не приходилось останавливаться в таком гостеприимном доме. Видимо, сам Господь послал мне вас, и он обидится, если я так поспешно уеду отсюда. Я думаю, что пятница не самый хороший день для набожных людей, чтобы начинать серьезное дело. Лучше поступим вот как. Поросенка я завтра выберу сам в полдень, когда они будут резвиться во дворе,