Мистина еще раз отхлебнул из чаши, рассматривая гостью. Она бросила несколько взглядов по сторонам, но хотя здесь тоже имелись резные ларцы, полки с дорогой посудой и целая стена, увешанная очень дорогим оружием, сам хозяин не отпускал ее взор и все вокруг по сравнению с ним казалось неважным.

– Как дела у князя?

– Я… хотела рассказать… – Правена еще сильнее растерялась, но где-то была и рада, что может изложить свое дело напрямую. – Я по тому делу… с жабами… хотела передать кое-что… тебе.

– Хрольв сам идти не решился, тебя послал?

– Отец не… не знает. Я сама…

– И что – сама? – Мистина поставил чашу с другой стороны от себя. – Говори, раз пришла. Не бойся, – почти ласково добавил он.

В этом коротком «не бойся» было все – и насмешка над ее страхом, и уверение в его несостоятельности, и призыв к доверию. Власть Мистины над собеседником поражала: рядом с ним Правена саму себя чувствовала какой-то очень важной особой, раз уж он сосредоточил на ней свое искреннее внимание; это было приятно и разжигало желание быть ему полезной, оправдать это высокое доверие. Его голос звучал спокойно, он даже никуда не спешил. Но для Правены каждый проходящий в молчании миг был сродни краже, и она набрала воздуху в грудь, пытаясь одновременно собраться с духом и найти слова – а это оказалось сложнее.

– Я знаю… – начала она, сглотнув, – кто мог жаб насушить. Я не обвиняю… не могу обвинять, но один человек сказал, что он знает…

– Что за человек?

– Это… Грим. Гримкелев сын.

– Что он сказал?

– Что знает, где взята та щепка… жабы ведь были на щепку надеты?

Правена осмелилась поднять глаза к лицу Мистины. Кажется, никогда ей не приходилось подходить к нему так близко – рукой можно коснуться. На середине пятого десятка лет на его высоком прямоугольном лбу появились продольные морщины, углубились складки между ртом и носом, а глаза, от природы глубоко посаженные, из-за обвисшей кожи верхних век сделались еще у́же, однако от этого взгляд стал казался еще более острым. Нос с горбинкой от давнего перелома, твердая складка губ, седина на висках, не очень заметная среди светло-русых волос, опрятно подстриженная борода, крепкая шея, грудь под расстегнутой сорочкой, серебряная цепь и ремешок оберега… Правена вдруг обнаружила, что разглядывает хозяина дома, забыв, что хотела сказать, а он молча ждет, не проявляя никакого нетерпения. Статочно, думает о своем. Славча рассказывала, что в юности Мистина был очень хорош собой, искрился свежей силой и задором. Сейчас искры поугасли, но зато исходящее от него ощущение силы и уверенности стало крепче камня. Он подчинял одним своим присутствием, и за эти молчаливые мгновения радом с ним Правена поняла сразу все: почему двадцать лет назад дружина любила Мистину больше самого Ингвара, почему жена Ингвара любила Мистину – и сейчас еще любит, и почему Ингвар все это терпел… И почему Святослав не может этого терпеть, если хочет быть хозяином на Руси.

– И что с той щепкой? – Наконец Мистина прервал молчание.

– Грим сказал, что знает, откуда она взята, – почти свободно ответила Правена, как сказала бы матери. – А у них, у Жельки, то есть у Красена, мать – волхвита.

– Баба Плынь, да. – Все родственные связи Гримкелева семейства Мистине были известны не хуже.

– Не сама же она жаб ловила, старая. Небось отрокам сказала поймать – Гриму, Жару. Они ей щепку от бурелома принесли. И тогда она знает, кому эти жабы понадобились. Грим грозил, что она на нас покажет, но я… чем хочешь тебе поклянусь, не ворожили мы на Гостяту Вуефастича, не нужен он мне!

– Я знаю, – спокойно сказал Мистина.

«Откуда?» – выскочил вопрос в мыслях Правены, но задать его вслух она не посмела. Да ниоткуда. Спокойный взгляд Мстислава Свенельдича, казалось, видел ее сердце и мысли лучше, чем она сама.

– Кто-то еще об этом знает – про щепку?

– Не знаю… он не говорил. Может, Желька. Не зря же она на мою матушку напустилась – могла знать…

Со стороны двери раздался тихий, осторожный, какой-то виноватый стук.

– Заходи! – крикнул Мистина.

Дверь приоткрылась, и в избу, нагнувшись, просунулся Лют. Никогда еще оба брата не казались Правене так похожи, как сейчас, оба в сорочках с пятнами пота. Только Мистина был спокоен, а Лют явно возбужден и таращил глаза – не серые, а цвета запыленного желудя, как у Свенельда.

– Дренги говорят, к тебе девка пришла и ты с нею в избе заперся. – Лют перевел недоуменный взгляд с брата на вновь смутившуюся Правену. Он еще тяжел дышал, не остыв после упражнений. – Я хотел зайти посмотреть, мне говорят: да не лезь, нужен ты ему там… А я… говорю, да быть не может… Любопытно же, что за девка.

Мистина улыбнулся правой стороной рта:

– Я, по-твоему, такой старый, что мне с молодой девой наедине и заняться нечем?

– Да я не… – Лют воззрился на Правену, не зная, как выразить и свою твердую веру в силы старшего брата и убежденность, что тут дело не в этом. – Это ж с того двора дева, Хрольва… По тому жабьему делу?

– Сядь, – велел Мистина, и Лют поспешно сел, будто мальчик. – А не зря ты, выходит, к своей чародейке ездил, – повеселев, продолжал Мистина. – Напугала она этих жаболовов. Небось Плынь довела Жельке, что ее винят, а Желька и придумала, кого вместо нее виноватым выставить.

– Бабий ум лучше всяких дум, – хмыкнул Лют.

– Так и Игмоша: сила – ума могила, в кого уродился-то?

Правена с трудом сдержала смех, впервые услышав, каким прозвищем братья наградили Игмора. И ведь как точно! Рослый, полноватый, сильный как бык, Игмор никогда не славился как «муж совета» и гордился лишь готовностью по первому слову князя хоть в огонь кинуться.

– Так надо ж эту жабью потворницу… – начал Лют.

Мистина сделал ему знак обождать, быстро перебирая в уме возможности. Допрашивать Жельку – придется сказать, кто на нее указал, а скрыть участие Правены Мистина хотел не менее ее самой. Мать и сын друг на друга показывать не станут, вмешается Игморова братия. Этих Мистина не боялся – он пил с их отцами в день их появления на свет, сам когда-то учил держать первый деревянный меч. Но шум выйдет еще пуще, Святослав будет недоволен, а Мистина, при всем их соперничестве, никогда не раздражал князя без нужды.