Мистина помолчал, разглядывая мать и дочь. Правена ощущала на себе его взгляд, почти как прикосновение руки. Невольно лезло в голову: если он сочтет нужным, их могут допросить куда более сурово. И что тогда делать? Не признаваться же в том, в чем неповинна, и тем окончательно губить себя и мать!

Мистина взглянул на Эльгу, и та кивнула:

– Ступайте пока. Я с Желькой сама поговорю. Скажу, что если будет стоять на своем, то на божий суд и ей идти.

– А если что толковое прослышите – мне доведите, – сказал им вслед Мистина. – И, как учат мудрецы: если кто терпит напрасное поношение, от бога награду получит.

Славча послушно перекрестилась. В Царьград с Эльгой, как более близкие к той женщины, она не ездила, но приняла крещение вместе с дочерьми, когда в Киеве появилась церковь Софии. О вере они имели понятие смутное, но сделали это из преданности княгине.

– Может, велишь греку с ними потолковать? – сказал Мистина Эльге, когда мать и дочь ушли. – Ему они скажут то, чего не скажут мне. Добром не скажут…

– Если исповедь, то отец Ставракий потом не выдаст. Если они виноваты, будет увещевать, чтобы сами признались. Да неужели ты веришь, – Эльга недоверчиво посмотрела на Мистину, – что Славча взялась жаб сушить?

– И откуда им знать по-гречески? – вставила Величана.

– В жаб, может, и не верю… Но почему-то ведь Желька указала на них? Не из одной же вздорности. Вот пусть и подумают – почему?

* * *

Ни во дворе княгини, ни на улицах Торлейва не было видно, и Правена всей душой ощутила, как неосновательны были ее надежды. Может, он в этот час у себя дома, а может, на лов поехал или занят еще какими делами, ей неизвестными. Проводит время с теми, кто ему ровня. Разочарование это высветило расстояние между ними: ей до него как до звезды в небе. Что она там себе воображала утром перед игрищами? Очень ему надо с ней целоваться! Что ему она, дочь бывшей рабыни? Правду тогда сказал ей раздосадованный Грим – сыновьям боярским до нее дела нет.

На обратном пути Правена снова замечала, что на них таращатся; какие-то незнакомые бабы даже остановились и посмотрели на них так нехорошо, что она взяла мать за руку.

Домой добрались благополучно; радуясь этому, Правена подумала: а завтра? Если в Киеве утвердится мнение, что это они сушили жаб, то из дому будет не выйти.

В избе Хрольва сидели все четыре зятя и толковали, как с новым испугом услышала Правена, про божий суд для женщин. В этом кругу мысль об оружии была привычна всем, но женщин обращаться с ним не учили – здесь ведь не песнь про поляницу удалую.

– Или дубинки, или мешок с камнями, – говорил Хавлот, самый старший. – Не мечи же им давать.

– Мешком с камнями так ушатать можно! По виску попадешь – и все, на лубок присел[64].

Правена чуть не расплакалась. Им хорошо говорить – а ей как подумать, что толстая противная Желька будет лупить ее мать, ни в чем не виновную, мешком с камнями по голове! Никогда Правена не желала зла людям, но сейчас вспомнила Желькины собственные жалобы, как та едва не умерла, когда рожала последнее, мало пожившее дитя, и подумала: и чего Марена ее не прибрала, жабищу вздорную!

Близился вечер, зятья, потолковав, собрались домой. Хавлот и Болва думали еще зайти в гридницу, узнать, нет ли чего нового. Они ушли, но почти сразу Болва вернулся и поманил Правену. Она подошла к нему, а он кивнул ей на крыльцо:

– Пойдем-ка.

Вслед за зятем она перешла двор.

– Вот там, – Болва указал ей за приоткрытые ворота, – дожидается тебя кое-кто. Просил позвать, поговорить. Иди послушай. Может, договоритесь до чего путного. Сама же не хочешь, чтобы мать на божий суд послали.

Мелькнула безумная надежда: а вдруг это Торлейв? Не потому, что была надежда дождаться от него помощи, а потому что всегда хочется, чтобы именно он помог… Но по лицу зятя Правена видела: это кто-то из хороших знакомых. Объявись тут Пестряныч-младший, у Болвы лицо было бы другое.

За воротами, близ тына, переминался с ноги на ногу Грим, и этому Правена не удивилась – только огорчилась.

Грим тоже взглянул на нее без большой радости – скорее с досадой. Ей сразу захотелось уйти, но она принудила себя подождать, хоть узнать, что он хочет сказать. Может, Желька передумала, отказалась от своих слов, да не знает, как теперь сдать назад?

– Слышала, что творится? – спросил Грим о том, о чем можно было бы и не спрашивать.

– Ну а ты чего пришел – насчет поля рядиться, что ли? – в сердцах спросила Правена; она не хотела ссоры, но уже изнемогла. – Сколько шагов площадка и сколько раз можно щит заменить?

– Ты хочешь поля? – так сердито зашипел Грим, как будто Правена все это придумала.

– Я хочу? – так же сердито ответила она. – Ты бесюки объелся[65]? Это твоя мать на нас наклепала, что воз наклала!

– Ну да! – Грим прищурился. – Злые люди доброго человека в чужой клети поймали!

– Никто нас не ловил нигде! Ты тоже, что ли, веришь, что это мы жаб насушили да людям подкинули?

– А чего же не вы? Не достался тебе Гостята…

– Да видала я твоего Гостяту на лубке сидяща! – Правена чувствовала, что в досаде говорит лишнее, но уже не могла уняться. – Что вы с ним пристали-то ко мне?

– Я видел! – Грим придвинулся к ней.

– Что ты видел?

– Ты ему мигала тогда в кругу, на Зеленого Ярилу!

– Я мигала?

– Нет, бабка Умера! Ты его высматривала, как «просо сеяли», я видел!

– Да я… – начала было изумленная Правена, но прикусила язык.

Так Грим думает, что она высматривала Унегостя? Да, кажется, он мелькал совсем рядом с Торлейвом, оттого и у них и вышел спор. Так Грим не понял, кому из двоих его соперников она хотела отдать яичко!

И что это значит? Мысли крутились и сталкивались, вышибая в голове искры, но не производя ничего путного. Уж точно не стоит признаваться, в чем Грим ошибся, – это делу не поможет. Но если он считал своим соперником Унегостя… и жаб подкинули Унегостю…

Первое, что Правена точно поняла: надо молчать о Торлейве, чтобы и ему не подкинули жаб. И только потом подумала: почему она ждет этого вреда от Грима?

Пока она молчала, Грим тоже немного собрался с