– Пусть бы даже и поле, – долетел до нее, когда она уже выходила следом за матерью, голос Сияны. – Желька-то толста, как квашня, ходит – переваливается, мы ее враз одолеем!

– Дать бы ей по голове, чтобы язык свой пакостный откусила и проглотила!

В волнении Правена шла вслед за матерью по хорошо знакомым улицам. Она думала о том, что скажет княгине Эльге – и вдруг заметила, что какие-то две бабы шарахнулись с их пути, будто от бешеного пса. Порой встречные шептались, старались обойти их, и все таращили на них глаза. Прошел всего день, а слух о вине Славчи расползался по городу, как пролитый кисель по столу.

На Святой горе тоже имелась гридница, где княгиня держала свою дружину и давала пиры, но сама она проводила время по большей части в жилой избе, с дочерью. Хорошо, что Славча знала всю Эльгину челяди и упросила ключницу, встреченную во дворе, позволить ей увидеть госпожу. Беляница скрылась в избе, потом снова вышла и позвала Славчу.

В жилой избе Эльги Правена бывала очень редко, и, входя туда, робела. Сама эта изба была как дорогой ларец, набитый сокровищами. Зимой на пол стелили бурые медвежины, а на стены вешали белые, невиданные. На лежанке княжны Браниславы появлялось соболье одеяло. Курились греческие благовония, несущие душе тепло и умиротворение, а вместо лучин, воткнутых в щели печи, горели свечи или литые из бронзы и серебра восточные светильники. Летом на полу были разбросаны душистые травки, отчего дух стоял как на лугу, а на стенах висели тканые ковры, одни с узорами и цветами – из сарацинских стран, другие с людьми, повозками, лошадьми – из Свеаланда. На лавках сплошь были разложены обшитые шелком и куньим мехом продолговатые подушки – куда ни сядешь, везде мягко. Блестели в солнечном луче из оконца отделанные бронзой, медью, белой костью лари и ларцы. А на полки вдоль всех стен было больно смотреть – столько там разной посуды, чаш, кувшинов, блюд, даже горшков из серебра, с позолотой, с чернью, с разноцветной росписью, из стекла различных оттенков синего и зеленого. Однажды Правене удалось через незакрытую дверь бросить взгляд в шомнушу княгини – увидела только высокие резные столбы лежанки, какой не погнушались бы и боги. Захватывало дух от близости такого обилия сокровищ: воздух, насыщенный блеском, с трудом входил в грудь.

Душой же всего этого была сама Эльга. Даже в простом платье она казалась прекрасной, как Солнцева Мать. Смарагдовые глаза перекликались с камешками в ожерелье, лицо словно бы источало тихий свет и в то же время силу. Эльга была приветлива, не надменна – как солнце, что сияет для всех и не уронит своего достоинства, посветив на букашку. Заходя сюда, Правена трепетала и не без зависти поглядывала на знатных жен, бывающих здесь чуть ли не каждый день, родственниц Эльги, из семей Асмунда – ее брата, и Мистины – ее зятя.

Они сидели здесь и сейчас – Величана, Живляна, Святана Мистиновна. Едва успев окинуть взглядом их платья из греческого шелка, с широкими длинными рукавами, шелковые пояса, моравские подвески на шелковых очельях, Правена вдруг заметила на скамье и Мистину. И вздрогнула. Вон он – тот самый человек, кто обещал «жаболова» высушить и на палочку надеть. На воеводе был легкий шелковый кафтан, синий, с красными тонкими полосками поперек груди, с золотыми пуговками, расстегнутыми до самого пояса, а под ним на тонкой белой сорочке – серебряный «молот Тора» на толстой плетеной цепи с драконьими головками и резной медвежий клык, в котором, как говорили, заключена его удача. Такие кафтаны, цепи, молот носили в Киеве многие, даже хазарские и печенежские пояса с позолоченными бляшками, взятые с бою или заказанные в подражание, встречались у воевод. Но ни на ком все это не казалось такой неотделимой частью собственной силы и красоты. И при этом Правена не сомневалась: если Мистина все это снимет, то не станет выглядеть хуже.

Обычный трепет от этого места сегодня усилила растерянность от грозящей беды, и Правена, войдя вслед за матерью и кланяясь княгине, была совсем подавлена. Славча же, когда-то знавшая Эльгу пятнадцатилетней невестой своего же мужа-князя, на роскошь убранства не обращала внимания. Жаловалась, что ее винят напрасно, призывала Эльгу за нее заступиться. Слушая их разговор, Правена вдруг заметила, что Мистина Свенельдич смотрит не на мать, а на нее. Под взглядом его спокойных, непроницаемых серых глаз пробирала дрожь. Славча, много лет его знавшая, как-то сказала, что Мистина человек не злой, но безжалостный. Он не будет искать случая причинить кому-то зло и не упивается чужими страданиями, но если сочтет необходимым что-то сделать, то ничьи страдания его не остановят. Если он решит, что это они, Славча и Правена, виновны в черной ворожбе, то едва ли им поможет даже многолетняя верная служба Хрольва.

– Я хоть землю съем, что не чаровала никого, – говорила Славча. – С чего бы мне вдруг таким пакостным делом заняться?

– А мы вот девицу спросим, зачем, – впервые подал голос Мистина.

Правена вздрогнула.

– Хочешь за Гостяту Вуефастича замуж? – обратился к ней Мистина.

– Вовсе и не хочу, – стараясь держаться уверенно, ответила Правена, но сама слышала, что голос дрожит и оттого речь звучит неубедительно. – Не нужен он мне…

– Да никогда бы Вуефаст такую ятровь не принял! – поддержала ее Славча. – Улыба и подавно. Кто мы для нее – грязь под ногами!

– «А мы – кто? Прах и пепел», – непонятно для них сказал Мистина.

– Может, Желька еще от своих слов откажется, если узнает, что дело божьим судом пахнет, – утешила Славчу Эльга. – Ты же знаешь, у нее язык что дикий жеребец без узды – туда занесет, что и сама не будет рада.

– Да уж чему радоваться! Жили мы сколько лет, тебе ведомо, никакого зла я ей не делала… Дочери мои не хотят к ней в семью идти… но Вуефаст-то здесь при чем? Тогда бы уж нам подкинули…

– Ты думаешь, – Мистина мягко наклонился вперед, – Желька сама к тем жабам руки приложила?

– Охти мне, Свенельдич! – Славча всплеснула руками. – Да разве я стану на нее наговаривать! Не знаю я про тех жаб, ничего не знаю, чтоб мне белого дня не видать! Говорю, что невзлюбила она меня, как меньшая моя с ее