Шрифт:
Закладка:
– А Оттон Роману соперник, – подхватил Мистина. – Опять, выходит, два цесаря через нас между собой ратятся. Опять из нас хотят дубинку сделать, и обоим та дубинка нужна.
– Так не взять ли тебе их в поруб, хитрецов этих? Не спросить ли, чего задумали? Они здесь человека убили! С этим, – Эльга показала обрубки денария, – уже можно и взять. Ведь в Киев никто больше Оттонова серебра не привозил?
– Прикажи – сделаю. Святша только рад будет. Но я бы повременил.
– Почему?
– Как они так быстро догадались, что им опасны я, Вуефаст, свадьба? Они ж к нашему сговору дня два здесь провели. Виделись со Станимиром и Тови, но те с ними не говорили о наших делах.
– Хочешь узнать, кто им пособник?
– И это тоже. Пусть погуляют. Только я за ними смотреть велел. Куда ходят, с кем видятся.
– С Предслава чадью они видятся, это даже я знаю. Вроде бы, и чего – они все Христовы люди. Да, а греческие письмена-то при жабах откуда? – вспомнила Эльга. – Немцы не знают по-гречески, Тови уверен. Разве что лгут, скрывают…
– Я и думал: письмена не от них, а от пособников. Найти бы того грамотея, ётуна мать, сразу бы во всем этом деле просветление наступило! Везде уже я его искал – у жидинов и моравов. И откуда немцы столько знают, и кто им здесь помогает. Как немцы эту Плынь-то отыскали, жабу старую?
Они помолчали.
– Как Витляна? – спросила Эльга. – Повеселела? Хорошо, жаб нашли быстро, сожгли, они ей повредить не успели, а как Плынь померла, теперь и вовсе вреда не будет.
– Да я б не сказал, что повеселела.
– Что с ней?
– Если Гостяту если при ней поминают – кривится. Говорит, я как о нем подумаю, жабы мерещатся. Это она Величане признавалась. Как бы нам те жабы свадьбу не расстроили. Если и Гостяте жабы мерещатся – что же у них за жизнь будет?
– Значит истово – у бабы пособник остался… Затаился… И не он ли ей шею-то свернул?
– Либо тот, кто платил, либо то, кто заклятье писал. Если это не одна и та же харя.
– Видно, что жабы мерещатся – это знак. Найди его, тогда и жабы из глаз пропадут.
* * *
Бабу Плынь схоронили, и следующей же ночью ее изба загорелась. Хорошо, избенки близ выпасов были разбросаны далеко, ночь выдалась безветренная, и на соседей не перекинулось. Киев снова загудел от разговоров. Соседи наперебой рассказывали, что видели посреди ночи огненного змия летяща, над крышей Плыни тот рассыпался искрами, и мигом избы вспыхнула сверху донизу. И что, мол, вой стоял, пока горела – это невидимцы бабкины выли, а теперь, мол, пойдут себе нового хозяина искать.
Еще пока от пожарища тянуло гарью, к Эльге заявился диакон Агапий, тоже грек. Он был куда моложе Ставракия – на третьем десятке лет, весьма высок ростом, но такой худой, что его пояс не сошелся бы даже на Витляне. На простом лице со смирным выражением выделялись черные дугообразные брови, которые при его бесцветной внешности казались взятыми у кого-то поносить. Гриди и даже челядь меж собой называли его «глистом бровастым». С утра до ночи он молился про себя, беззвучно шевеля губами, и за этот неслышный разговор невесть с кем на него смотрели с подозрением.
– Архонтисса, кириа Элене, с нашим пресвитером беда! – объявил Агапий, гибким привычным движением поклонившись. – Мне сказала пресвитера Платонида, он болен.
– Кириэ элейсон! Что с ним такое? – огорчилась Эльга.
– Он сидит, не ест, не пьет, не отвечает и только молится над своей Псалтирью. Митера[72] Платонида молит тебя прийти и помочь ему.
Встревоженная Эльга быстро собралась и верхом, с тремя бережатыми, поехала к отцу Ставракию. Путь от Святой горы был недалек: папас жил на дворе, нарочно для него и диакона выстроенном близ церкви Софии.
Пресвитера Платонида ждала у ворот. Это была женщина средних лет, с крупным носом, смуглая, с лицом не то чтобы красивым, но бодрым и доброжелательным. Эльга уважала ее за отвагу – поехала же с мужем в такую северную даль, к скифам, из самой Никомедии. Сейчас Платонида выглядела расстроенной, немного черных с проседью волос выбилось из-под покрывала.
– Кирие тон Уранон! Бедный отец! – причитала она, пока бережатые помогали княгине сойти с коня. – Он всегда вставал раньше всех и читал Псалтирь. Встал и сегодня, и вот я вижу – он сидит, бормочет молитвы от бесовских наваждений, и вид у него такой, будто он видит сотню бесов разом! Он не хочет ни есть, ни пить, не разговаривает со мной! Иперайи́а Фэото́кэ, со́сон има́с[73]!
Вслед за хозяйкой Эльга шагнула было к крыльцу, но тут Альрик, рус-бережатый, преградил ей дорогу.
– Погоди, госпожа. А ты, митера, не находила ли на крыльце сегодня пару сушеных жаб?
– Или еще какого дерь… какой дряни? – подхватил Свен, Ратияров сын.
Эльга распахнула глаза: а ведь верно парни сообразили! Что если отец Ставракий – жертва чар? Тех же, старых, или уже новых – от того неведомого пособника Плыни?
И содрогнулась: если чары проникли в дом иерея возле церкви, то кто же может быть от них в безопасности? Впервые в ее сердце кольнул тот же страх, что уже много дней владел многими жителями Киева. Померещилось, в самом воздухе реют черные чары, и Эльга перекрестилась.
Платонида ничего такого не находила, однако бережатые попросили Эльгу оставаться на месте и принялись осматривать крыльцо, двор и дом. Потыкали сулицей в углы, поискали, нет ли где следов, что недавно копали. Нашли под прошлогодней травой у тына засохший обломок говяжьей кости, но сошлись во мнении, что его притащил соседский пес. Эльга ждала с тревогой, но покорно: есть случаи, когда госпожа повинуется бережатым, а не наоборот, а бережатых для нее уже много лет подбирал Мистина. Забавлялась про себя, глядя, как Гудмунд, варяг, над всеми подозрительными местами делает знак Тора, а следом идет отец Агапий и осеняет крестом – этот лохматый варвар крестит как-то неправильно! Ничего особенного не нашли, однако Свен, прежде чем допустить княгиню в дом, обшарил все углы, пошуровал на полатях и за печью. Нашел подозрительное: гребень с несколькими черными волосками, запутанными
