взятыми из обломанного ветром ствола. – Сказала напоследок, что она Вуефасту жаб подбросила – чтобы невидимцам работы дать. А как работа кончилась, они ее саму и удавили. Щепки те же, что были с жабами, от того же ствола. Пусть Вуефаст с женой посмотрят, да и делу конец.

Его выслушали в изумленной тишине, потом поднялся шум. Одни возмущались, что злодейкой оказалась мать одного из гридей – сам Красен ушел к покойнице, – другие радовались, что дело выяснено и закончено, из своих больше никто не пострадает.

Мгновенно новость разлетелась по городу. Несколько баб-ведуний пришли прибрать тело Плыни и навести порядок в доме. Вокруг несколько дней толпились любопытные: хоть издали поглядеть на избенку такой могучей ведуньи, что не побоялась на боярский дом чары наводить.

Правена несколько дней жила в постоянной тревоге: не выплывет ли ее поход к Свенельдичу. Беспокоилась про себя, не его ли люди удавили бабку – не хотелось бы быть к этому причастной, хотя и жалеть Плынь у нее причин не имелось. Те же мысли ходили и в гридьбе: мол, призналась бабка, как за нее крепко взялись, а там Свенельдич-старший велел со зла за дочь удавить ее. Но Вуефаст говорил: за такую лихоту сам бы я удавил, доведись мне ее живой застать. И Святослав, не желая раздора между своими людьми, пресекал такие разговоры. Дошло до того, что Желька повинилась перед Славчей: дескать, то бабка, жаба старая, на нее затмение ума навела, вот она и возвела напраслину. А чего же легче, чем валить все вины на старую колдунью, к тому же мертвую?

– Я вот одного не пойму, – сказал как-то Асмунд, наведавшись к Эльге. – Откуда бабка про греческого беса проведала и кто ее писать по-гречески научил?

– Может, сам бес? – ответил ему Мистина. – Явился и научил.

Но Асмунд, двадцать пять лет его знавший, по непроницаемым глазам своего зятя угадывал: тот уже знает больше, чем говорит.

* * *

– Что за чудеса у нас завелись?

– Что именно видится тебе чудесным, моя госпожа? – Мистина подошел к Эльге, вставшей ему навстречу, и поцеловал в висок.

– Бабу удавили бесы, но перед тем она успела повиниться! – Эльга смотрела на Мистину строгим взглядом, но за строгостью пряталась явная тревога. – Это же не он… не Альв?

– Нет. У бабы была сломана шея, когда он ее нашел.

– Ох! – Эльга прижала пальцы ко рту. – Это кто же?

– Не иначе как бес Ортомидий, – серьезно ответил Мистина.

– На торгу разиням заливай! Но как же она тогда винилась? Со сломанной шеей?

– Это дело нужно похоронить поскорее, вместе с бабкой, чтобы больше болтовни об этом не было. Бабка повинилась – и добро на том[69]. – Мистина развел руками.

– Так ты сам все придумал? Но кто же тогда ее упокоил?

– Не знаю. Альв сказал, свернули шею бабе чисто, умело, побоев больше никаких. Боюсь, как бы Красен не проведал. Кого удавили, а кому шею свернули – он отличит, не дитя. Только и надежды, что его сыновнее почтение удержит, осматривать не будет. Я туда первыми Забироху с Улеей послал, чтобы тело обмыли и одели, а другие чтоб ее не трогали.

– Но почему ты хочешь это скрыть? – Эльга заглянула ему в глаза, не понимая, с чего Мистина так решительно гасит все замятню. – Это ради… Гримкеля? Чтобы его вдову не мурыжили и имя его честное не трепали?

Мистина глубоко вздохнул и прошелся по избе – таким же неслышным, как у рыси, шагом, не отяжелевшим с годами.

– Был бы Гримкель жив, он бы свою ораву бесячью придержал бы… Но не только ради него. Вот еще что есть.

Подойдя к Эльге, Мистина вынул из угорской сумочки на поясе что-то маленькое и положил ей на колени.

– Это что? – Эльга взяла в руки два кусочка светлого серебра.

– У бабки нашли, в горшке было зарыто. Сверху лежало. Об этом никто не знает, кроме Альва и меня.

Эльга повертела кусочки, пытаясь понять, чего в них такого особенного. Мистина подсел к ней и сложил кусочки вместе, так что они образовали серебряный кружок из двух неровных частей.

– Видишь – крест? Вот еще кресты. А это надпись. Вот эти знаки – «ОДДО». А тут, на другой стороне – «Колониа».

– Что сие значит? – Эльга подняла взгляд к его серым глазам.

– «Оддо» – Оттон. «Колонь»[70] – город, где сии денарии бьют.

– А ты откуда знаешь?

– Тови показывал, он разобрал. Говорит, от немцев научился по-латински читать, пока им хазарские речи на воске чертил, но понимает мало что.

– А откуда у Оттона серебро? – Эльга нахмурилась. – Из нашего свои шеляги бьет?

Под «нашим» серебром Эльга имела в виду сарацинские дирхемы, в великом множестве привозимые на Русь в обмен на меха и отправляемые дальше на север и запад.

– Нет, у Оттона теперь свое серебро есть. В горах нашли. Немцы и рассказали, как у меня были. Его еще мало, только начали добывать, но если там залежи хорошие, как у чехов, то скоро наше серебро им будет без надобности.

Эльга посмотрела на денарий в своей руке – первый вестник этих грядущих перемен.

– Но вот это уже здесь! И это значит…

– Сие серебро – бабке плата. Не бес же Ортомидий ей платил! Ему бы она сама скорее заплатила.

– За жаб плата? За чары?

– Ну да. От того ётунова гада, кому те жабы были нужны.

– Ей заплатили Оттоновым серебром? И почему ты хочешь это скрыть? Ведь выходит – немцы? – Эльга выпрямилась, так ее поразило это открытие. – Но к чему им?

– Вот потому я и молчу пока, что не знаю – к чему. – Мистина встал и снова прошелся по избе. – Можно их, конечно, в поруб взять. Не пожелают за добра ума[71] говорить – под кнутом заговорят. Но я бы с этим не спешил.

– Чего они хотят? Что им до Вуефаста?

– Вот и я не знаю! – Мистина повернулся к ней. – А мне страсть как любопытно! Жабы были на остуду. Статочно, хотели Гостяту с Витлянкой развести. Но зачем? Что Оттону до нашей каши? Он на Адельхайд женат! Наши ее видели в ту зиму – говорят, красавица истинная.

– Затем, чтобы ты с Вуефастом не породнился и мы со Святшей так и бодались, пока я не помру.

– Похоже на то. Не знаю, чего от нас хочет Оттон, но чем мы слабее, тем ему веселей.

– Адальберта выгнали, потому что Святша был недоволен. Он Оттону об этом рассказал, когда