Шрифт:
Закладка:
— Господи, — сказала я, — ты играешь на виолончели?
Бах. Шестая сюита.
Я плакала. Возможно, это самое жалкое предложение из всех написанных мною.
Я плакала по мощи и силе его тела, достигших предельной нежности на кончиках пальцев, которыми он зажимал струны. Плакала по силе удара, которая превращалась в трепет, с которым он удерживал ноты. Плакала по мужчине в нем — того же роста и сложения, что и мой отец, — по грубости мышц и артистичной энергетике, доведенных в нем до такой звенящей красоты. Бах. Но больше всего я плакала, потому что чувствовала. Чувствовала что-то во всем теле. Как будто в моей коже внезапно появились нервные окончания, и синаптические связи, и… пульс.
В мой день рождения он принес мне девятимиллиметровую «беретту» и отвез пострелять в пустыню. Я тогда впервые в жизни испытала «ликование». Стрелять мне понравилось. Понравилось ощущать отдачу в руке и плече. Понравился звук, заглушающий мысли. Понравилось метиться — целью могло быть что угодно. Я стреляла и стреляла.
Когда Энди Минго появился в моей жизни, я ходила на работу, в супермаркеты, на пляж, или в бары, или на вечеринки с постоянным желанием потянуть кого-нибудь за рубашку и сказать: «М-м, мне надо кое-что сказать о мужчинах. Это что же выходит? Я ошибалась. Есть в них кое-что… не могу сказать точно, но это что-то вроде… что-то жизнеутверждающее. Разве это не побеждает всё остальное?» Посреди лекции, или набив рот едой, или на середине бассейна я внезапно думала: «Эй — кто-нибудь, — хочу обратить ваше внимание: я что-то чувствую. Это немного похоже на то, будто у меня разбивается сердце. Как будто на нем открытая рана. Не нужен ли мне медицинский осмотр? От этого есть таблетки? Что мне делать?» Или занимаясь любовью, в момент наивысшего напряжения, под умопомрачительными волнами любви с этим… этим… человеческим созданием с другой планеты я вдруг думала: «Мне точно, точно надо получить какую-то другую ученую степень, чтобы понять, как работает это соединение взаимного уважения, и сочувствия, и голода плоти, сердца и ума. Я со своей докторской явно не справляюсь. Определенно, я недостаточно образованна. Можно поговорить с кем-то ответственным?»
Единственное, о чем я не думала? Пропить всё это. Возможно, это была та самая серьезная мысль, которая ни разу у меня не возникла.
Вот почему я говорю, что не поняла бога. Всё, что я когда-либо любила в книгах, музыке, искусстве и красоте, — всё это соединилось в теле мужчины, которого я встретила. Мужчины, который лупил по боксерской груше и играл на виолончели.
Затем мы стали назначать рандеву по всему городу. Как бешеные.
Я уже упоминала, что он был женат?
Да. Ну… а чего вы ожидали? Я — это всё еще я, в конце концов.
Мы встречались на лавочках на краю пирсов Сан-Диего, где он доводил меня до оргазма пальцами, запустив руку мне в брюки, — на краю мола, пока туристы, чайки и рыбаки сливались позади нас в сплошной фон. На Сансет-Клиффс мы встречались на пляжах с их громким прибоем, и однажды ночью, когда я кончила, допев свою песню сирены, какие-то хиппи во мраке под скалами оторвались от косяков и устроили в мою честь стоячую овацию. Мы встречались в барах, где садились рядом друг с другом на красные кожаные стулья и прижимались друг к другу коленями, плечами и ртами так сильно, что по утрам я обнаруживала у себя синяки. Деньгами, которые я зарабатывала на своей шикарной работе, я оплачивала нам выходные в Портленде или Сан-Франциско — номера для богатых людей с рум-сервисом, порноканалами и постельным бельем плотностью в триста нитей, которое мы пачкали и пачкали. Он говорил: «Любовь иногда такая неряха».
Это правда, что его почти-бывшая-жена преследовала меня на своем белом, как у О. Джей Симпсона[74], «форде бронко». Но у нас случился не просто любовный роман. Хотя он и был эпичным. И подлым. Литература и страть в этом смысле имеют много общего.
Было кое-что еще — подо всем этим.
Мало того, что Энди одолжил мне машину. По вечерам он возил меня на коммунистические курсы для осужденных за нетрезвое вождение — туда и обратно все восемь недель. Припрятывал на полу тачки бутылку вина или водки каждый раз, когда меня встречал. Ну, знаете, как делал бы лучший друг. Такой дружок, хитренький.
А еще он отвозил меня на изнурительные исправительные работы и забирал тоже — все восемь недель. Варил мне пасту, когда я рук не могла поднять. Ходил со мной на предписанные мне встречи «Анонимных алкоголиков», все их двенадцать шагов сидел рядом в своей черной кожаной куртке, кивал и постоянно улыбался, пока я не оказывалась дома и не начинала выпускать пар в своей ярости ярости ярости по отношению к богу, и отцам, и мужскому авторитету — и тогда он остужал мою ярость смешными шутками о боге и обезьянах.
Он относился ко всему, что я натворила и что со мной произошло, — к аварии, смерти ребенка, моим неудачным бракам, рехабам, маленьким шрамам на моей ключице, водке, стремным рубцам на моем прошлом и на моем теле, — как к главам книги, которую он хотел бы взять в руки и дочитать.
И было кое-что еще, даже более глубокое. После того как он съехал от жены и поселился в моем домике с одной спальней в квартале от Сансет-Клиффс в Оушен-Бич, после того как закончил магистратуру, и я заполнила бумаги на развод, и он заполнил бумаги на развод, после того как я побывала у завкафедрой английского языка и наврала ей с три короба, потому что его жена распустила о нас слухи, после того как мы оба набрались смелости и произнесли вслух слово на букву «л», случилось кое-что значительнее замыкания в сексуальной и эмоциональной цепи. Я и не знала, что такое вообще возможно.
Вечер. Шум океана. В моем крошечном доме у моря. На диване. Со стаканами скотча. Mazzy Star звучал весь вечер весь вечер весь вечер. Только что мы любовались его «Камасутрой» и он объяснял мне что-то из «Тибетской книги мертвых». Сексуальность и смерть. Дело шло к сексу.
Он положил ладонь мне на сердце. Я почувствовала, как тепло его кожи ныряет вглубь меня, словно в колодец. Он посмотрел на меня так пристально, что мне стало трудно дышать. Меня затрясло. Просто от взгляда. А потом он произнес, зная обо мне
