Энди Минго поднял руку.

— Какой философии вы как преподаватель придерживаетесь в отношении литературы, которую должны читать студенты кафедры творческого письма?

Студенты подались ко мне.

Я сказала:

— Всё. Они должны читать всё, что попадет им в руки. И то, что им нравится, и то, что они ненавидят, — всё. Вы же не станете прыгать в пустой бассейн, правда? Литература — это медиум. Вы должны в ней плавать.

Он скрестил руки на груди. Впился в меня взглядом. Разочарованным. Это явно был не тот ответ, на который он надеялся.

Тогда я подумала вот что: иди нахуй, Минго. Сколько ты книг написал, здоровый сексуальный мужик? У тебя проблемы с чтением? Можешь поцеловать мой зад.

Чудесным образом я получила работу.

Каждый день, когда я видела его в мастерской творческого письма, он сверлил меня взглядом так яростно, что я думала: как бы мой череп не дал трещину. А если не череп, то что-нибудь еще.

После того насыщенного телефонного звонка из Парижа, который привел к безусловно предумышленному вождению в нетрезвом виде, Энди заявился ко мне в кабинет и принес свою повесть. Хорошую. И предложил попользоваться одной из его машин. Моя была уничтожена. Как и моя жизнь.

Я согласилась.

В этом автомобиле был его запах. И он сам. На водительском месте. На руле. В органайзере между сиденьями, где я нашла кассеты с музыкой, которую он слушал. Боб Дилан, The Cure, Sublime. В бардачке, где я обнаружила зажигалку и бумагу для самокруток. На полу салона, над которым он явно сильно потрудился с пылесосом. Двигатель перегревался.

Я была из тех преподавательниц, что обсуждают со студентами их тексты где угодно, кроме кабинета. Я никогда не верила в авторитет институций. Так что разрешала студентам выбирать места для встреч — там, где они были в своей тарелке, — и приходила туда беседовать о литературе. С Энди — в кофешоп на отшибе, средиземноморский, с открытой террасой. Там мы сидели под бугенвиллией и апельсиновым деревом и говорили о письме.

О литературе, ну да. Смешно. Разговор с самого начала был вовсе не о ней. Мужская похоть разделывала женщину под орех.

Мы с ним явились в солнцезащитных очках. Поскольку никто их так и не снял, я засчитала ничью. Мы с ним отпустили несколько едких комментариев. Никто и глазом не повел. Мы оба выдали по два-три низкопробных сексуальных намека. Опять ничья. А когда я спросила об отсылках к Италии в его повести, он начал рассказывать историю своей жизни — а я в ответ немного поделилась своей.

Энди вырос в Рино. И то, о чем он говорил, — ну, преамбула вышла достойная.

— Моя мама была матерью-одиночкой. Преподавала математику. А я математику всегда ненавидел. Вырос с чередой отчимов… Чуваки с именами вроде Пидж.

Я парировала:

— Моя мама была алкоголичкой и патологической вруньей. С другой стороны — восхитительной рассказчицей.

— Однажды в девятнадцать я работал вышибалой в «Кикс», ночном клубе Пола Ревира.

— Пол Ревир и «Рейдерс»? — переспросила я, вспоминая себя в девятнадцать — в подвале у Монти.

— Те самые, — сказал он.

— Я плавала с Кэти Акер, — сообщила я, изо всех сил стараясь произвести на него впечатление.

— Кто такая Кэти Акер?

Да никто, дырка от бублика. Зачем я это сказала?

— Мой отец служил в ЦРУ. Умер от сердечного приступа в мои три года. Ну, это по официальной версии. Ему было тридцать три, так что кто знает.

Неплохо. Пришлось взять паузу и притвориться, что я пью свой латте.

— Тридцать три. Возраст христа.

Ну а это я зачем ляпнула? Понятия не имею. Зачем, скажите на милость, приплела христа? Тупица. Потом я произнесла:

— Мой отец… мой отец…

— Что — твой отец? — спросил он.

— Мой отец был абьюзером.

— Ох ты, — сказал он. — Мне очень жаль, — сказал он. — И что он делал?

Говорить или нет? Как я так быстро оказалась прямо в сердце своих травм? Как это случилось?

— Он был сексуальным абьюзером, — еле выдавила я. После этого мне захотелось стать частью кустарника или сервировки на столе. Тупицатупицатупица. Почему бы тебе не вскрыть себе брюхо, как у пойманной форели, и не выплеснуть внутренности прямо на стол? Слабоумная.

— Отстой, — сказал он. А потом:

— Надеюсь, карма его догнала и он за это поплатился.

Правильное предположение. Я рассмеялась. И даже громко.

— Типа того, — сказала я.

Нам удалось обойти кровавый сгусток, который встрял между нами.

— Вот и прекрасно, — сказал он.

Мы перешли от латте к вину.

Меня впечатлило не только мужское в нем. Но и его история. То, как он выбрался из Рино и уехал в Сан-Себастьян, в Испанию, где застал акции ЭТА — баскской националистической сепаратисткой организации. Как жил в Италии, где тренировал не самую лучшую американо-итальянскую футбольную команду с парнями, которых звали Мауро Сассалиго, Уго Спера и Джакомо Пиреду. Как интервьюировал членов «Фронта освобождения Земли», как взламывал Microsoft.edu Билла Гейтса. Как вернулся в Штаты — точнее, на Северо-Запад, — чтобы стать писателем. Потом он сказал нечто удивительное.

— В Италии я прочитал, что в Орегонском университете преподает Кен Кизи. Так что я подал заявку на программу творческого письма, и меня приняли. Мы переехали в Юджин. Но к тому моменту Кизи уже набрал мастерскую. Тем не менее я встретил там несколько классных преподавателей.

— Серьезно? — спросила я.

В самом деле? Я пришла в восторг, но изобразила беспечность и невозмутимость. Это была моя прелюдия к тому, чтобы его по-настоящему удивить. Кхм.

— Знаешь, а я была в той годичной мастерской Кизи. Забавно, да.

— Да, я знаю. Думаю, видел тебя в коридоре у кафедры творческого письма. У тебя тогда с одной стороны голова была выбрита?

— Что? — мне определенно требовалось выпить еще вина.

— У тебя был… очень необычный затылок?

Он рассматривал мои волосы.

Святые угодницы. Ничего себе совпадение.

— Вообще да. Да, был.

Я залпом проглотила всё, что еще осталось от мерло.

— Если не возражаешь, могу я спросить, зачем тебе вообще понадобилось творить на голове такое?

— Такую милоту? — я рассмеялась.

— Нет, я не хотел, чтобы это прозвучало по-мудацки, у тебя красивые волосы. Просто они выглядели как-то…

— Сурово? — подсказала я.

— Сурово, — согласился он.

Зачем мне это понадобилось? Зачем я сотворила такое? Со мной случился баткас[73]. А потом у меня просто вырвалось из горла что-то вроде:

— Думаю, я это сделала, потому что мне было больно. Думаю, я хотела зафиксировать эту боль где-то снаружи. Думаю, я хотела быть кем-то другим. Но еще не знала кем, — это прозвучало почти осмысленно.

— Понятно, — сказал он. — И кто ты теперь?

Черт побери, этот парень решил меня прикончить.