Свет.

Жизнь.

Прекрасный живой мальчик.

Той ночью, когда мой сын Майлз решил выбраться на свет, бушевала гроза. В апрельском Сан-Диего гроза — настоящий дар, словно вашу душу окатывают водой после бесконечных солнечных дней.

Когда у меня начали отходить воды, я босиком, в ночнушке побрела по улице через весь квартал вниз, к океану. Энди спал в нашей постели. Моя сестра Бриджит спала у нас дома. Я кричала, и океан внутри меня открывал дорогу моему мальчику, а океан передо мной расступался. Я вошла в воду и сказала: «Лили. Вот он». А потом я вернулась домой. Лежала в кровати рядом со своей спящей любовью и считала минуты. Было пять часов утра. Схватки ощущались как фразы, готовые воплотиться на бумаге. Впервые в жизни я испытывала чистое счастье. Потому что в голове не было никаких мыслей, кроме мыслей о самой себе. Ничего другого, что касалось бы моей жизни, в комнате не было. Свет, озаряющий тьму. Вода повсюду.

Я знакома со многими матерями, чьи дети родились неправильно или не родились вовсе. Мы — тайное женское племя, и каждая несет в себе нечто не от мира сего.

Моя подруга-японка, чей сын умер через семь дней после рождения — без всякой причины, просто крошечное дыхание превратилось в ничто, пока не исчезло вовсе, — сказала мне, что в Японии есть слово «мидзуко». Буквально — «дитя воды». Так называют детей, которые не прожили достаточно долго, чтобы успеть попасть в этот мир, как мы.

В Японии матери и семьи утешаются церемониями, обрядами и мантрами, посвященными детям воды. Повсюду храмы, куда можно прийти, произнести слова любви и принести маленькие дары детям воды.

На Западе никаких таких ритуалов не существует.

Я американка, которая не верит в бога. Но я верю в воду.

В день, когда родился Майлз, Энди баюкал мое тело, как в люльке, на протяжении всех испытаний. Моя сестра Бриджит оплела прекрасной нитью, спряденной из любви, всю нашу комнату вместе с нами тремя внутри — никакая беда не могла проникнуть в этот ее прочно сшитый мир. Когда он появился, я выла, как воют женщины своим детям, которых выносили и выпустили в этот мир. Но в моем вое была песня еще одной души. Длинное тельце Майлза положили мне на грудь, а пуповина, закручиваясь серой спиралью, всё еще соединяла нас.

Он шевельнулся.

Я почувствовала тепло его тела.

Его крошечный ротик был создан для моей могучей груди и сосков.

Значит, вот как выглядит жизнь.

Первым, кого Майлз увидел, открыв глаза, был его отец. Энди издал звук, какого я никогда не слышала. Мужской всхлип космической силы. Отец с распахнутыми руками, готовый принять своего ребенка, готовый защищать его всю жизнь, готовый любить его больше всего на свете, готовый проложить ему жизненный путь и держать его за руку, пока мальчик не станет мужчиной. Отец, у которого не было отца, готовый переписать историю.

Приехавшая к нам сестра заключила в объятия этот организм, слитый из трех наших тел. Не знаю, что она чувствовала, но у всего этого было ее лицо.

Прежде чем родиться, Майлз плавал в моем животе. Вперед и назад, переворачиваясь с боку на бок, пинаясь и так далее — такой живой, — смотреть на натянутую кожу моего живота было жутко. От его силы у меня перехватывало дыхание. И всё же мы с ним были одним целым. Его тело было моим телом его телом моим телом. Когда я плавала с Майлзом в животе, люди на дорожках бассейна удивлялись, как мне удается быть такой быстрой. Такой огромной, такой круглой, такой грудастой — и быстрой. Но мне был ведом секрет, которого они не знали. Все мы — пловцы до тех пор, пока не коснемся кислорода и земли. Все мы храним в памяти голубое прошлое, в котором могли дышать.

Можно уместить жизнь и смерть в одном предложении. В одном теле. Можно ощущать любовь и боль. В воде тело, в которое я превратилась, скользит своей историей сквозь жидкость. Что, если в этом и есть надежда?

В МУЖСКОЙ КОМПАНИИ

Говорят, женщины выбирают в мужья тех, кто похож на их отцов. Мой отец своей яростью сокрушил сердца всех женщин у нас дома. Так что, вспоминая прошлое и мужчин, которых любила — ну, или думала, что любила, — я чувствую свое разбитое сердце. И если у меня есть какие-то представления о том, что значит любовь семьи, если у меня вообще есть хоть какая-то идея, где находится ее сердце, то впервые я узнала об этом от мужчин, за которых не выходила замуж.

Вы помните, где были в день убийства Кеннеди? Я нет. Я родилась в этот год. Так что никаких воспоминаний у меня нет. Но я помню Майкла. Во все моменты на протяжении всей своей жизни.

Впервые я увидела Майкла в Техасском технологическом институте, в художественной мастерской. Рядом с Филлипом. Это было поздним вечером. С улицы я подошла к огромным — от пола до потолка, — окнам. Двое высоких, стройных, красивых молодых мужчин стояли у холста. Я задержала дыхание. Пока я смотрела на них… что-то случилось с моим сердцем. Оно пульсировало, пока я разглядывала этих рисующих мужчин. В глазах защипало, горло сжалось. Но я просто глотнула водки из фляжки, подошла поближе, задрала рубашку, прижалась голыми сиськами к стеклу и постучала. Филлип обернулся и засмеялся, указывая на меня. Майкл обернулся и засмеялся, и мы с ним встретились взглядом.

Майкл. Имя моего отца.

Я подумала: может, в двадцать с небольшим отец так и выглядел? Высокий, стройный, красивый, руки танцуют у холста?

Всё, что я знала в своей жизни, не научило меня любить мужчин. Этому я научилась в своей любви к Майклу.

Мне многому не удалось научиться в семье, полной женщин.

Семья не научила меня любить праздники. Этому я научилась в красиво убранном доме Майка и Дина — красиво, как в воображаемых мирах из детских фантазий, где комнаты залиты теплым светом, где ленты, и свечи, и запахи выпечки и пряностей — и где никакой отец не разносит всё это в клочья.

Никакая мама не научила меня готовить. Этому я научилась, наблюдая за Майклом — за его руками, его терпением, артистизмом, внимательностью, радостью от того, как он кладет кому-то в рот еду: всё это было наполнено такой любовью, что я жевала и плакала.

Никакая женщина не научила меня женственности. Я научилась снимать берцы и расчесываться, глядя на свои фотографии, которые