осла или побегать по лесу голышом. На самом деле концепция «зеленого мира» принадлежит Нортропу Фраю[77]. Простите. Чертов академик решил вещать через меня.

Но жизнь с Энди и Майлзом в нашем зеленом мире действительно чудесным образом всё для меня изменяла. Например? Рождество. На Рождество мы не тащились ни на какую богом проклятую гору ради чертовой елки, проваливаясь в снег по плечи. Никто не орал во всю свою глотку. Никто не выплакивал глаза. Мы просто ехали на елочный базар и покупали самое большое долбаное дерево, какое там только было, — метра три с половиной, — привязывали его к машине, волокли в свое святилище и писали кипятком от радости: огромное пространство нашего восьмиугольника наполнялось восторгом и запахом Дугласовой пихты.

И не было никакого архитекторского кабинета, из которого по ночам рвались бы сигаретный дым и злоба, пока дети, прячась у себя в комнатах, боялись спать или мечтать. Майлз спал в кроватке в полуметре от двух гигантских письменных столов, которые мы с Энди сдвинули. Так что пока родители писали, ребенок спал — искусство оберегало нас, и пространство охраняло нас, и деревья присматривали за нами, так что мечты могли появляться на свет.

И не было никакой мамы, которую невозможно застать дома, потому что она где-то торгует недвижимостью или заперлась в ванной с бутылкой.

Я наблюдала, как Майлз кормится поздно ночью и засыпает. Думаю, все матери делают так же. Но готова поспорить, не все матери думают о строении шекспировских предложений, глядя, как их наевшийся младенец соскальзывает в сон. Знаю, смотреть, как твой ребенок сосет грудь, — это далековато от Шекспира. Но когда я смотрела, как Майлз от материнского молока и отрыжки переходит к глубокому и воздушному сну, ощущая на коленях его тяжелое тельце, под этой сине-голубой ночью, спускающейся на нас, я думала о шекспировских хиазмах. Это перекрестные лингвистические структуры. Запутанные предложения. Удваивающие смысл фразы. Мое любимое:

Любовь нагрела воду, но вода

Любви не охлаждала никогда[78].

Как мотив хиазм — это мир внутри мира, и в этом внутреннем мире возможны трансформации. В зеленом мире события и действия теряют свой первоначальный смысл. Как во сне. Время растворяется. Невозможные вещи происходят словно самые обычные. Основные значения вещей стираются и заменяются на новые.

Я не слишком много спала первые два года в нашем лесном доме. Майлз, благословите его прожорливую маленькую головку, требовал молока больше, чем любой другой живой человек. Всю ночь. Я думала о маме — и о своем неутоленном, лишенном молока рте. Если этот мальчик хочет молока, я ему его дам. Возможно, в этом лесу мы все переродились.

Моя усталость, конечно, была огромна, но в то же время не походила на то, чем обычно оборачивается для других. Я преподавала полный день, чтобы получить постоянную ставку и сделать нашу жизнь лучше. Энди тоже уставал. Мы преподавали сменами — кто днем, кто вечером — и футбольным мячиком пасовали друг другу заботу о Майлзе. Спасибо богу за молокоотсосы и люльки-баунсеры.

Усталость молодых родителей достигает абсурдного уровня. И даже выходит за его пределы. Но я вовсе не хочу строить из себя праведницу. На самом деле я хочу сказать еще кое-что. Я думаю, эта усталость в зеленом мире привела нас обоих к лучшим версиям самих себя. Только послушайте: за два первых года жизни Майлза… Когда мне следовало быть абсолютно истощенной… Я написала роман и семь коротких рассказов. Энди — роман и три сценария. Перечитайте. Как мы могли написать так много при таком ничтожном количестве времени и энергии?

Зеленый мир.

У нас не было времени. Сил. Денег. Всё, что у нас было, — возможность творить искусство в лесу. Так что когда однажды ночью Энди, со стаканом скотча в руке, повернулся ко мне и сказал: «Нам нужно сделать какой-нибудь журнал Северо-Запада, который будет писать не о вековых лесах и лососе», а я, порвав от смеха задницу, ответила: «Да, надо», то мы просто… его сделали. Точка нашего истощения стала начальной точкой нашего творческого подъема. У нас с Энди появился еще один ребенок. Независимое литературное издание, которое мы назвали «Хиазмы». Выяснилось, что на Северо-Западе полно писателей, утомленных вековыми лесами и лососем. Первым делом мы выпустили антологию под названием «Северо-западный край: конец реальности». Потому что, вы же знаете, это и был конец. С того момента, как мы стали людьми в лесу, всё в нас изменилось полностью.

Шекспир.

В нашем лесу мы дали жизнь искусству, и жизнь в искусстве создала нас.

АНГИНА

Я знаю. Я сделала из Энди волшебного мужчину-спасителя. Вам придется меня простить. Это побочный эффект от встречи с кем-то, абсолютно равным тебе. Это эффект удивительного открытия: оказывается, я люблю мужчин.

Но речь вовсе не о том, что наши отношения похожи на кино. Например, поначалу мы дрались. Да уж! Я дралась как женщина, которую предал отец и бросила мать. Он дрался как мужчина, у которого не было отца и которому не хватило тепла материнского сердца. Мы отрабатывали свои детские травмы друг на друге.

Потому что… потому что могли справиться. Потому что на обратной стороне было кое-что еще.

Люди — думаю, в первую очередь пары — не очень любят говорить о драках. Это малосимпатичная тема. Никто не хочет в них признаваться, или описывать, или оправдывать. Мы хотим, чтобы наше супружество выглядело… стерильным, милым и заслуживающим восхищения. А взрывы гнева выглядят отвратительно. Но я считаю, это ретроградство. Иногда драки не такие уж и мерзкие. Иногда это способ выпустить на свободу гнев как энергию. Фокус в том, чтобы придать гневу форму, а не использовать другого человека в качестве цели. Фокус в том, чтобы научиться трансформировать ярость.

Наблюдая, как Энди метелит боксерскую грушу или до изнеможения повторяет элементы боевых искусств, я вижу, что агрессия может выходить наружу — из тела и прочь от тела — как энергия, которую высвободили и придали ей форму. Точно так же как я превращаю в искусство свой хлам.

Хотя, как и у всех прочих, наши ссоры бывают грязными, тупыми и некрасивыми. Мы выглядим карикатурно, как и остальные. Например, когда он выставляет всю нашу мебель из гостиной на лужайку. Или когда я хватаю его компьютерную мышку и перегрызаю провод. Ага. Изящно. Но вот что я вам скажу: люди, которые никогда не злятся, меня пугают.

Эндрю: мужчина-воин. На греческом.

А Лидия, между прочим, не означает «дерьмо». Что неудивительно.

А еще иногда случаются