Шрифт:
Закладка:
И вот мы шагали по этой маленькой тропинке, как вдруг Джимаркес остановился, так что Эрнесто тоже остановился, и я остановилась, и круглолицый Сонни мягко врезался в меня сзади. Впереди спокойно, насколько это вообще было возможно, спал бомж.
Думаю, некоторые его именно так и назвали бы.
Не могу подыскать слово поточнее. Но, думаю, многие люди сказали бы «бомж», судя по его виду. И запаху. У него была огромная, как у Гризли Адамса[69], борода. Спутанные волосы как попало торчали в разные стороны. Возможно, в них водились насекомые или кто похуже. Его отечная от алкоголя кожа была красной и рябой. Нос — щербатым, как поверхность луны. И несло от него сладкой перекипевшей яблочной мочой недельной давности. До слез, до жжения в носу. Ростом он был где-то метр восемьдесят, а весил, похоже, под сотню. Его брюхо походило на вонючий холм.
Но что в нашем бомже было самым поразительным — и от чего Сонни чуть не блеванул не сходя с места, — так это огромные опухшие гениталии над спущенными до колен штанами. Прямо-таки гигантские. Фиолетовые яйца размером с крокетные шары. Член как рептилия, которая вырвалась на свободу. И гвоздь программы. Примерно в полутора шагах — огромная куча человеческого говна. Бомж улыбался во сне. Храпел. Сонни поперхнулся.
Джимаркес сказал: «Ебать», Эрнесто заржал, Сонни согнулся, будто его вот-вот вырвет, а я произнесла: «Шшшшшшш! Не разбудите!» И мы попятились назад, как дети, которые увидели нечто запретное. А бомж? Он просто дрых — с тем звуком, с которым спят дети и щенки.
Когда мы вернулись к группе, никто и словом не обмолвился о бомже. У Рика под его мелким черепом мигом щелкнула бы пружина, и он бы вышиб у бродяги все мозги. Ну и мы ни за что не стали бы докладывать обо всем чистюле офицеру Кайлу. Он бы нашего бомжа просто арестовал. А мы-то знали, каково это — быть арестованным. Не раз и не два. Мы-то знали, каково это — облажаться. Отключиться пьяным. Вонять. Не хотеть жить. Проснуться мордой в асфальт. Говорить — и чувствовать, что слова путаются и подставляют тебя. Торчать неделю в отеле, услышав по телеку, что полиция проводит зачистку. Когда рядом нет никого, кто мог бы тебя понять. Скрываться, вести двойную жизнь. Может, мы и не успели пожить с распухшими до размеров Техаса гениталиями, но метафорически знали, каково это — не контролировать какие-то части тела или потерять связь с какой-то частью себя.
Так что мы просто оставили его там. Вроде как с миром. Рядом с его дерьмом.
Vagabundo[70].
В последнюю неделю моих общественных работ нас послали выпалывать сорняки вдоль гигантской асфальтированной дороги. Она вела к какому-то понтовому строению на типа живописном холме. В богатом районе, кишащем белыми людьми с их мексиканской и филиппинской обслугой. «Деревья» вдоль шоссе были тощими, так что в тени удавалось спрятать разве что пол-лица и, может, еще плечо. За первые два часа мы выдули огромную желтую канистру воды — на солнце было градусов тридцать семь, не меньше. Чтоб они были прокляты, эти крошечные бумажные стаканчики-конусы[71].
К последней неделе тело привыкло к работе. Я не натирала руки, не страдала от боли в запястьях и всегда держала при себе запас викодина, так что моя спина вела себя не хуже остальных. У меня не кружилась голова на солнце, я приносила в пакете для ланча достаточно еды, курила сигареты Джимеркеса, а в перерывах мы с Эрнесто практиковались в английском. Я не чувствовала себя несчастной. И неплохо загорела.
Вот только я каждый день возвращалась домой, в свою маленькую плюшевую обеспеченную жизнь. А половина бригады — за решетку. Эрнесто исчез в середине девятой недели. Какое уж тут «мы». Ну ладно. Это всего лишь язык.
На вершине холма мы сделали перерыв. Укрылись в тени огромной сосны Торри, как под зонтом. Нас обдувал свежий бриз. Мы пили воду. Жевали свою жалкую еду из коричневых пакетов. Я думала о том, как Эрнесто играет на гитаре, хотя подозревала, что занят он совсем не этим.
В тот день, так или иначе, я ощутила, что всё подходит к концу. Небольшое дело, которое я делала вместе с мужчинами, которых никогда больше не увижу. От этого мне почему-то стало непоправимо грустно. Но мысль, что я «отбыла» наказание, будоражила. Я закрыла глаза и отпила колу из стеклянной бутылки. Так просто. Мне хотелось, чтобы Эрнесто был рядом. Пил колу. Открыв глаза, я посмотрела на свои руки — они выглядели совсем не мексиканскими. Мои руки, они выглядели просто… тупо.
Потом я подняла взгляд на холм и увидела огромную бетонно-деревянную вывеску с названием здания, к которому мы только что пробили себе путь. «Олимпийский бассейн Серритоса».
Я соревновалась в нем в четырнадцать лет. Выиграла стометровку брассом. Иногда мне кажется, что я успела побывать повсюду.
ОБРАЩЕНИЕ
Я тут подумала. Может, те, кто завязал с католичеством, спасаются фильмами? Нет, серьезно. В неформальном опросе, который я недавно провела, абсолютно все бывшие католики продемонстрировали необычайный интерес к кино. И чем оно серьезнее и эпичнее — тем лучше. К тому же нам по-прежнему нравится сидеть в темноте: если когда-нибудь позакрывают все кинотеатры, вы увидите кучку бывших католиков, слоняющихся по улицам и ищущих темный ящик, в котором можно засесть и испытать катарсис…
Левая сторона сцены, входит Минго[72].
Энди Минго на обоссанном «исузу трупере».
После того лобового столкновения студент-магистрант курса, на котором я преподавала в Университете Сан-Диего, ворвался в мою жизнь кинозвездой и предложил взять у него одну из машин. К моменту нашей встречи я уже была женщиной, разбившей свою тачку.
Впервые я встретила Энди во время своего собеседования на должность преподавателя в Университете Сан-Диего. Он чуть мне всё не испортил — сидел там, немного похожий на Марлона Брандо. Я стояла, изо всех сил стараясь звучать как можно умнее и убедительнее, втирала что-то про постмодернизм как человек, которого университет должен немедленно нанять, а он кривил в мой адрес пухлые губы, и буравил взглядом, и что там у него — плоская выемка над носом, как в «В порту»? Клянусь богом, реплика «Я мог бы посоперничать…» засела у меня в мозгу. Отчетливо помню, как подумала: вау. Беда с этим парнем.
Когда пришло время вопросов,
