– Может, ты и станешь первым, у кого это вышло, дружище!

Через два дня. Ночь после засады на лесной дороге

Керех задремал, не дослушав конец рассказа.

– Слишком складно выходит. – Руш закинула ногу на ногу, мысок правой часто покачивался.

– Брехня от перфого до пошледнего слова, – заключил Бун, резко присоединившись к оторве, что случалось чуть чаще, чем никогда.

Возможно, мне стоило полностью послушаться Рута. Или, напротив, рассказать всю скукотищу и грязь последних дней. Полумеры – дрянной выбор. Я развел руками, не желая больше никаких сражений, пока не высплюсь как следует.

– Считайте, как вам угодно. Правду вы всегда можете уточнить у сержанта, – я выразительно посмотрел в сторону Руш.

Отчего-то ей не хватало дерзости говорить с сержантами так же, как и со мной.

– От сержанта правды не ждут, – тихо заметила оторва.

«Особенно если он ее и не знает», – промолчал я.

Только приятель слышал, как все было на самом деле: что меня гнали прочь из сельских домов и попали камнем в челюсть. Что я заручился поддержкой тех, кого больше всего презирал. Что, выбравшись на тракт, так и не был уверен, с кем мы имеем дело. И что, окажись здесь поменьше крестьян и больше наемников, на дороге бы остались мы. Обобранные, голые и совершенно мертвые.

Не ложь, но и не вся правда. Похоже, я слишком желал услышать тост в мою честь.

Коваль расплескал выпивку и громко заявил:

– Да какая разница! Через пару деньков мы этим ублюдкам так вломим, зубов не останется…

– Ты хочешь сохранить им жизнь? – удивленно икнул один из братьев.

– Ссанье ослиное, нет, конечно! – смутился Коваль. – Но это потом. Сначала выбью зубы…

Братья принялись спорить. Я подумал, что, если уж кто и вломит людям Бато, так это Псы Гарготты – единственные умельцы похода.

– В любом случае оно того стоило, – сказал я то ли Руту, то ли всему отряду.

После этих слов я отправился ко сну. Кутаясь в одеяло и шерстяной плащ, я предвкушал, как мы поделим улов из лагеря. И улыбался, отвернувшись от костра. Такая слава была мне по душе. Никаких мертвых детей, взяток сержантам. Верность присяге, честный бой по уму и достойная награда. А еще я не сказал ни слова лжи.

Засыпая, я чувствовал себя тем человеком, которым и мечтал стать.

Я раскрыл ставни и подставил лицо весеннему ветру. Воснийские холмы покрылись зеленью. Высились вдали: знакомые, старые-старые, желанные. Покоренные. Признавшие мое право.

Иначе с чего бы мне ходить здесь по-хозяйски, расправив плечи? Ошибки быть не может. Это мой дом. Неброские деревянные стены, несколько овечьих шкур в спальне, по которым так приятно ходить босиком. Запах свежей сосны – новая мебель для обеденной. На стульях уже расположились гости, и вот-вот нам принесут вина с перченой кабаниной.

Я вытянул руку и хотел поприветствовать их. Заиграла походная свирель. Слова застряли в горле. Я не узнавал лиц.

Звал ли я их на пиршество? Мои ли это соседи, друзья, близкие?

– Ты неосторожен, – послышался знакомый шепот за спиной.

Позади никого не оказалось. Почему-то я почувствовал, что мне нужно бежать. Я свернул в коридоре, озираясь. Заспешил прочь.

– Смотри под ноги, милый. – Именно так и звучит голос, которому невозможно противиться. Женственный, нежный, бесконечно любящий, родной. – Один шаг, второй. Берегись!

Из пола вылез старый гвоздь. Кривой, но все еще острый.

– Кто эти люди позади тебя? – Шепот звучал все тревожнее.

Я коснулся стены, нашел в ней опору. Обернулся. Женщины и мужчины со страшными улыбками приближались ко мне, протягивали руки. Воснийцы, эританцы. Гости из обеденной.

Валун с рыбьими глазами. Мародеры с пустой телегой. Налысо бритая женщина с ножом. Пьяница со светлыми грязными волосами.

– И это – твои друзья?

Посреди коридора стояла мать с заплаканным лицом. Казалось, она всю жизнь пыталась спрятать свое несчастье. А я все равно видел, чувствовал, понимал.

– Мир вокруг обезумел. – Мирем притянула меня к себе. – Останься. Будь рядом, и тебе больше никогда не будет страшно.

Холодные зимы и голод. Ушлые торговцы, серый стяг и запах крови с желчью.

– Я уже ушел, – вспомнил я и аккуратно высвободился из материнских объятий.

Стены давили. Лица почившей родни, вышитой на семейном гобелене, будто спрашивали: «Как ты мог?»

Кто-то прибил толстые доски к парадной двери, ведущей в палисадник. Как в тот день, во время мятежа. Заколоченная дверь ждала меня и на кухне – вместо черного хода для слуг.

«Твой дом здесь. Здесь!»

Из поместья не было выхода. Я вернулся обратно и больше никогда не выберусь наружу.

Окна захлопывались, стоило мне подойти ближе, и в их скрипе отчетливо слышалось: «Как ты посмел?»

Куда бы я ни пошел, мать следовала за мной по пятам. Шаг в шаг.

Будто я вол, а она и ее горе – моя ноша.

– Вернись, вернись. Посмотри, как ему плохо, – всхлипнула матушка и показала на сгорбленную фигуру в углу.

Я узнал его по широким плечам и кривому шраму на затылке. Палач. Буджун Тахари. Он повернулся к нам с матерью, встал во весь рост.

На его руках лежал мертвый ребенок. Мальчишка. Мой самый старший брат. Я не знал его имени, не видел лица. Ему было пять или шесть, когда…

– Чего тебе еще надо?! Ну же, веселись, улыбайся. Будь счастлив в этой клетке! – гаркнул отец, почти выплевывая слова.

Я пытался понять, что случилось с братом. Пытался понять, при чем тут я.

– Ты можешь, – с ненавистью завизжал мертвец, обнажая зубы.

На детском теле не было ни крови, ни ушибов. Просто неосторожное мертвое дитя.

– Ты должен!

Я сделал шаг назад. Споткнулся. Зацепился рукой за дверной косяк. Развернулся и бросился прочь. Мне крикнули вслед голосом отца:

– Только попробуй подохнуть, неблагодарный щенок!

От поместья осталась лишь серая мгла и россыпь звезд.

Вскочив с постели, я выругался. Потер лицо. Странное дело: когда при жизни чувствуешь себя почти мертвецом, снятся удивительно живые сны. Даже на самой паршивой кровати.

Кисти рук подмерзли, а еще я отлежал правую. Нащупал свои вещи в темноте. Развинтил крышку фляги непослушными пальцами и выпил все вино, что оставил на завтра.

Я вспомнил, как отец последний раз обнимал меня в детстве. В пять лет, кажется. Лучшее время для опасного любопытства. Тогда я навернулся с забора и повредил руку. На мой крик сбежалась половина слуг и лично Буджун Тахари. Плакал я недолго. Отец