И вот, этот национальный, глубоко сращенный с Русью человек на старости лет, в пьяной одинокой болтовне вспоминал ее, вспоминал жалостно и любовно. Порою неясно слышались пьяные, но искренние слезы, звучавшие в его сиповатой бормотне.

Что же произошло? Если мы присмотримся ко всей линии развития творчества Максима Горького, то увидим бурный взрыв таланта в начале его жизни, Потом знакомство с Лениным, близость с большевиками и в результате бездарная, сухая и схематическая повесть «Мать». Она написана ради партии, иначе говоря, это был первый акт пресловутого «социального заказа».

Дальше идет постепенное снижение. Литературные качества работы Максима Горького падают по мере того, как растет его близость с социалистами. К концу жизни он способен писать только «Клима Самгина» – типичные мемуары среднего обывателя, бледные, вялые, скучные… Да еще свирепые статьи против врагов социализма, грубые, достойные захудалого провинциального писаки. Таланта нет. Он съеден «социальным заказом», съеден шигалевщиной[77] социализма.

– Каждого гения мы задушим в пеленках.

На наших глазах сейчас протекает аналогичный процесс с другим, еще более талантливым, чем Горький в молодости, писателем. Я говорю о Михаиле Шолохове, столь же исключительной, чисто русской личности.

Вначале такой же, как и Горький, полуграмотный мальчишка, выступает с несколькими слабенькими рассказами, и потом, вдруг, разворачивает перед читателем огромное, яркое и сочное полотно – четырехтомную эпопею «Тихий Дон».

Генерал Петр Николаевич Краснов за несколько месяцев до своей гибели с юношеским восхищением и преклонением говорил мне о «Тихом Доне».

– Только мы, непосредственные участники тех трагических лет, способны понять всю правдивость, всю красоту этой вещи в целом и каждого из ее персонажей в отдельности. Грядущие поколения вряд ли смогут это сделать.

– Грядущие поколения, Ваше Высокопревосходительство, мне кажется, найдут в «Тихом Доне» другое – то, что ускользает от нас.

– Что же?

– Гамлета. Гамлета нашей эпохи, Взгляните: ведь Григорий Мелехов всё время мечется, рвется между борющимися силами. Везде – и на войне, и даже в любви. Две женщины равно прекрасных противоположной красотой рвут его сердце на части.

– Да, пожалуй, вы правы, – ответил мне тогда П. Н. Краснов.

И вот теперь мы видим, как «социальный заказ» душит и задушил уже другого высокоодаренного писателя. После «Тихого Дона» Шолохов начал «Поднятую целину». По заказу. И те же игравшие всеми красками в «Тихом Доне» образы, те же люди разом потускнели, превратились в мертвые схемы. Художник Шолохов почувствовал это сам и не смог докончить повести. Во время войны захватил снова много творческого материала, постарался переработать его, но не смог. Страшная система – социализм. Художнику-творцу она несет смерть.

«Знамя России», цикл очерков «Кто они?»,

31 августа 1952 года, № 69. С. 5–7.

Илья Эренбург

«Оттепель»

Илья Эренбург – единственный «европеец» среди 3773 членов и кандидатов Союза советских писателей. Характерной чертой его творчества в период расцвета его сил было продление в русской литературе французской традиции холодного, изящного скепсиса, традиции, заложенной еще Рабле и Монтенем и доведенной до наших дней через Вольтера и Анатоля Франса. Эта его манера нашла наиболее яркое выражение в литературном памфлете «Похождения Хулио Хуренито», создавшем Эренбургу широкую известность в СССР и выдвинувшем его в двадцатых годах текущего столетия на одно из первых мест среди писательской «молодежи».

Но кто бы теперь, читая «Оттепель», узнал в ней прежнего Эренбурга? Со страниц этой повести на читателя смотрит средней руки бытовик, верный и даже правдивый в мелких жизнеописательных фрагментах, но тусклый, буднично серый, абсолютно лишенный блеска и искристости прежнего Эренбурга; ничего от Анатоля Франса, но очень много от Писемского и даже от Шеллера-Михайлова.

Несомненная талантливость и доходящее порой до виртуозности ремесленное мастерство позволили Эренбургу сделать это литературное сальто-мортале, но дорогой для него, как для писателя, ценой, ценой утраты именно тех его возможностей, которые в дальнейшем развитии могли бы, вероятно, ввести его имя в историю русской литературы.

Но помимо своих литературных способностей Эренбург обладает еще исключительным талантом приспособления. Если проследить всю его писательскую карьеру, начиная с ранних юношеских стихотворений, то можно увидеть, сколь чутко, осторожно и тонко умеет он улавливать первые едва заметные дуновения политических ветров и перестраивать свою литературную работу в зависимости от их направления. Он очень осторожен и, прежде чем переставить полностью свои паруса, внимательно испытывает силу и направление ветра, действуя сам уклончиво, в полутонах, порою одними лишь намеками.

Так, в первые годы своей литературной деятельности он уловил и оценил по достоинству начинавшееся тогда (в предшествовавшем Первой мировой войне периоде) возрождение христианского мироощущения в русской литературе и философии и, несмотря на то, что сам он по национальности еврей, писал стихи христианской религиозной направленности в противовес господствовавшему тогда в литературе, и особенно в русской поэзии, атеистическому направлению.

Попав на территорию, занятую Добровольческой армией во время Гражданской войны, он выступил там с целым рядом патриотических стихотворений, направленных против охватившего Россию большевизма. Потом – Париж. В мировой политике – первые шаги в сторону сближения западного мира с советским правительством России или, во всяком случае, признание советского строя в качестве «интересного социально-экономического эксперимента». Но этого еще мало для перехода осторожного И. Эренбурга в просоветский лагерь, и он ограничился тогда лишь острой сатирой, взяв под обстрел наиболее уродливые явления капиталистического мира в сборнике рассказов «Тринадцать трубок» – тонких, изящных, саркастических новелл, но столь же саркастически, в несколько смягченных тонах, отразил и советскую реальность того времени, развернув памфлет-фельетон, эпопею приключений Хулио Хуренито и его учеников. Этими произведениями он перекинул первый пролет моста для своего возвращения в подсоветскую Россию. Второй пролет – «Жизнь и гибель Николая Курбова», повесть о чекисте, первое в литературе появление этого общественно-политического типа.

Чутье не обмануло этого поистине гениального приспособленца. Дверь в СССР открылась для него настежь, и он попадает в ближайшее окружение самого Сталина. Занятое Эренбургом высокое положение в составе большевицкого литературного Парнаса подводило особенно устойчивый фундамент под постройку его карьеры, и он обдуманно, осторожно, но прочно и надежно вкладывал камень за камнем в стены дворца своего благополучия.

Раздался гром Второй мировой войны. «Убей немца!» – провозглашает во весь голос Эренбург в самом ее начале и этим дает тон всему литературному оркестру СССР. Он разразился множеством острых советско-патриотических памфлетов, став окончательно «показательным» советским писателем для западного демократического мира. В этой роли Эренбург оказался действительно незаменимым, т. к. Западную Европу (особенно просоветскую ее часть) он знает до мельчайших деталей и имеет здесь крепкие связи.

Когда в послевоенные годы советскому государству потребовалась передышка в его борьбе против свободного мира и им был выкликнут лозунг сосуществования, Эренбург немедленно превратился в «голубя мира», летающего по Европе. В результате – полное благополучие: прекрасная, по советским понятиям, квартира,