«Прогрессивная» часть старой эмиграции неразрывно связана с предреволюционным русским либерализмом, о чем и теперь гордо возглашают ее лидеры в литературе и публицистике. Традицией именно этого «прогрессизма», чуждого, разобщенного с российской почвенностью, и было вызвано отталкивание «прогрессивной» интеллигенции от русской революции, принявшей в октябре форму ими непредвиденную. Это же служило им базой для провозглашения себя «истинной Россией» в противовес России подсоветской.

Противопоставление себя современной, реальной России живо в «прогрессивной» эмиграции и до сих пор. Оно выявляется теперь в теории «морлоков» («Новое русское слово»), в выдранных из советской самокритики анекдотиках, выдаваемых за драму советского быта, и в утверждении о «низком культурном и умственном уровне» современной подсоветской русской молодежи теми же, кто одновременно закрепляет «почетное место в истории русской литературы» за несусветной нелепицей А. П. Бурова[69].

Русские «прогрессисты» XIX века не врастали корнями в почву нации, но всегда противопоставляли ей самих себя то в лице обличителей ее «косности и мракобесия», то в форме разрушителей всех «основ», то в образах «лишних», непонятных, не оцененных страдальцев за высшую правду, то в виде поучателей бутафорского, загримированного а ля мужик воображаемого объекта этих поучений (вернее всего самих себя).

Шквал революции вымел эти «летучие листья», как именует нескончаемый цикл своих статей один из последышей российского «прогрессизма» в эмиграции. Подобный «летучий лист» не может, не в силах допустить того, что на его опустевшем месте уже пробилась свежая зелень, что оборванный, оголенный пронесшеюся бурей но выдержавший ее могучий дуб оживает, питаясь соками «почвы», в которую всё глубже и глубже врастают теперь его корни. «Промотавшийся отец» не в силах взглянуть в лицо «обманутого сына» и захлопывает перед ним дверь. Открыть ее – значило бы для него отречься от самого себя, покончить с самим собой.

Этот хлопок дверью отражен в нашей общественно-политической публицистике яростной полемикой противников и сторонников «теории кроликов и морлоков», а в области литературной критики – ярче всего статьей Шварца-Омонского «Внуки Лескова» («Возрождение», № 22), кликушескими подголосками к этой статье С-ой («За Свободу», № 5) и рядом вскользь брошенных, но звучащих враждебно по отношению к «новым» литераторам реплик маститых критиков, как например, признание Ю. Трубецким («Голос народа», № 45) всего лишь пропагандных качеств за книгой Н. Нарокова «Мнимые величины» и резкое осуждение им в той же статье «Невидимой России» В. Алексеева, как «маловероятных историй» и «словесной воды»[70].

Говорить о подобной критике серьезно, конечно, не стоит: маститый критик, утративший всякую связь с Россией еще в 1920 году, обвиняет во лжи о ней автора-документалиста, варившегося в ее котле в течение следующих 25 лет.

Но в чем же дело? Почему тема о политике в литературе, поднятая на щит в творчестве М. Горького, Л. Андреева, М. Алданова и др., бесповоротно осуждена в творчестве «новых» литераторов критиками того же самого направления? Почему прямые потомки тех, кто травил А. П. Чехова за «отсутствие направления» (как это делал апостол народничества Михайловский), клеймят «новых» за их политическую направленность в литературе (как это делает орган современных «народников»)?

Ответ на это прост и, увы, глубоко тривиален: потому что сами они, эти потомки «промотавшихся отцов», не в силах сказать о жизни современной России ни одного слова.

Утративший потенцию в самом себе неминуемо приходит к осуждению ее проявлений в других. Таков жестокий закон старения, разобщения с беспрерывностью жизнетворчества. В данном случае он ведет эмиграцию не только к отделению, отграничению себя от живой и сущей России, но даже к абсолютно нелепому противопоставлению себя ей. Глубоко прав Е. Романов[71] в своих формулировках характера пропаганды борьбы за свободу России. Значение его доклада на расширенном редакционном совещании «Посева» намного превышает рамки этого совещания и даже всей нашей политической пропаганды в целом. Его концепции должны быть применены и в области художественной литературы.

«Новые» в их творческой литературной работе не могут, не имеют права отделять себя от современного русского подсоветского народа. Они не могут мыслить и осознавать себя продолжателями какой-то прерванной в России, но сохраненной в эмиграции культуры. Они знают, что развитие подлинной русской культуры «там» лишь подавлено в целом ряде ее областей, загнано в глубь сознания масс, порою даже закамуфлировано уродливыми формами, но сам процесс развития этой культуры не прерывался. Она жила, живет и будет продолжать свое развитие. «Новые» литераторы пока еще слитны с нею, что и выявляется в их творчестве актуальностью избираемых ими тем, т. е. живым ответом на подлинный, взятый без кавычек социальный заказ.

Отказ от этой актуальности, т. е. от введения политической тематики в художественную литературу, стал бы для них равносильным отказу от борьбы за свободу своих братьев и за свою личную свободу, отрешением от слитности с Российской нацией, потерей самих себя.

Кем же бы они стали тогда? «Летучими листьями»?

Нет! Пусть они оставят «бриллианты» их хранителям и носителям, а сами будут продолжать ворочать свои тяжкие «булыжники».

«Наша страна», Буэнос-Айрес,

6 июня 1953 года, № 177. С. 3–4

Правнуки маркиза де Кюстин

Передо мной переведенные уже на итальянский язык выдержки из прекрасной, правдивой, пламенной книги о советских концлагерях, написанной побывавшим там гражданином государства Израиль Ю. Б. Марголиным[72]. В одной из глав автор сравнивает советские исправительно-трудовые учреждения с царской каторгой в описании Ф. М. Достоевского и честно делает все выводы из сравнения в пользу «Мертвого дома».

«Там (на царской каторге) были тысячи, а здесь – миллионы», – заканчивает он главу.

Прекрасная, яркая, потрясающая глава. И всё же главного в ней не сказано!

Вот это главное.

Среди своих сотоварищей по каторге Достоевский не называет ни одного невинно осужденного и рассказывает о многих извергах и злодеях.

Население советских концлагерей состоит на 95 % из невинно осужденных не только с общечеловеческой точки зрения, но и согласно процессуального кодекса СССР. Эти 95 % приговорены несудебными органами, без права защиты, без опроса свидетелей, без установления виновности, тайно и нередко заочно или с применением пыток. Всегда под страхом при следствии.

Почему не заметил этого чистый и честный Ю. Б. Марголин? Почему даже и при сравнении он, вероятно, бессознательно попытался установить преемственность каторги СССР от «Мертвого дома» – каторги для преступников царской России? Потому что он, как и большинство иностранцев, не может, не в силах смотреть на Россию без кривых очков, туго навинченных на его нос несколькими поколениями русской «прогрессивной» и революционной интеллигенции, 150 лет трудившейся в поте лица над искажением и осквернением образа России, ее истории, религии, культуры, политических устремлений…

Именно поэтому он ищет «наследия проклятого царизма» даже в концлагерях поработившего Россию международного