– В русском человеке света мало, а тепла много, – говорил митрополит Филарет.

Этот малый, неблещущий свет и большое излучаемое им тепло умел видеть и воплотить в своем творчестве Антон Павлович Чехов, благословленный на литературный подвиг великим ловцом душ перед Господом Николаем Семеновичем Лесковым.

«Знамя России», Нью-Йорк,

15 июня 1954 года, № 109. С. 8–10

Диагноз доктора Чехова

– Странное существо русский человек, – сказал однажды А. П. Чехов А. М. Горькому. – В нем, как в решете, ничего не задерживается. В юности он жадно наполняет душу всем, что под руку попало, а после тридцати лет в нем остается какой-то серый хлам. Чтобы жить по-человечески, надо же работать! Работать с любовью, с верой. А у нас не умеют этого. Архитектор, выстроив два-три приличных дома, садится играть в карты и играет всю жизнь. Доктор, если он имеет практику, перестает следить за наукой, ничего, кроме «Новостей терапии», не читает и в сорок лет серьезно убежден, что все болезни – простудного происхождения. Я не встречал ни одного чиновника, который хоть немножко понимал значение своей работы: обыкновенно он сидит в столице или в губернском городе, сочиняет бумаги и посылает их в Змиев или Сморгонь для исполнения. А какое действие произведут они в Змиеве и Сморгони, об этом чиновник думает так же мало, как атеист о мучениях ада. Сделав себе имя удачной защитой, адвокат перестает заботиться о защите правды, играет на скачках, ест устриц и изображает собой тонкого знатока всех искусств. Актер, сыгравший сносно две-три роли, уж не учит больше ролей, а надевает цилиндр и думает, что он гений…

В этих, как всегда, правдивых словах великого правдолюбца им самим или передававшим их в своих воспоминаниях Горьким допущена одна явная неточность, ясная из смысла всей этой речи: А. П. Чехов, сказав «русский человек», подразумевал под ним русского интеллигента его эпохи. Ведь приведя ряд примеров, А. П. Чехов указывает только на лиц так называемых интеллигентных профессий: адвокатов, врачей, актеров и т. д., т. е. на русскую, главным образом, «прогрессивную» интеллигенцию его времени – эпохи «генеральной репетиции» русской революции, первого пятилетия XX века.

Но Чехов – отнюдь не «обличитель». Герценовская тенденция критики «с другого берега» ему абсолютно чужда. Он живет на «этом берегу», в России, в ее среде, вместе с нею, слитно и неразрывно. Вместе с ней он любит, страдает, болеет ее болезнями и радуется ее радостями. Еще более чуждо ему злобное ненавистничество Щедрина. Ни в одной строчке Чехова нет злобы. Он – врач, видящий болезнь пациента, но не осуждающий его за эту немощь, какого бы происхождения она ни была.

– Собственно говоря, подлецы тоже несчастные люди, черт их возьми!

Именно за этот отказ от осуждения, за полное отсутствие злобной сатиры, даже оттенка ее, в мягком, деликатном и чутком юморе сам Чехов был осужден своими «прогрессивными» современниками, в лице их главы, псевдонародника Михайловского и его приспешников, как писатель «без направления» и, следовательно, безыдейный, никчемный…

Но была ли действительно у Чехова какая-либо направляющая его творчество линия, которой он следовал бы всю жизнь? Или он был действительно мягкотелым Маниловым своей эпохи, неспособным к утверждению своей творческой воли?

Ответ на это мы находим в его личном отношении к «прогрессивным» судьям и критикам.

– Попытка свести Чехова с Михайловским и Глебом Успенским не удалась, – свидетельствует В. Короленко в своих воспоминаниях.

И не могла удасться. Чехов был подлинно народным писателем и тонко чувствовал всю фальшь «народников». Знал цену и их критике.

– Только Скабичевский однажды произвел на меня впечатление, – сказал Чехов Горькому, – он написал, что я умру в пьяном виде под забором.

А ведь Скабичевский в то время владел умами молодежи, именно той молодежи, из которой выросло в дальнейшем «февральское» поколение русской «прогрессивной» революционной интеллигенции.

Истинным направлением творчества А. П. Чехова было неизменно владевшее им стремление к правде в литературе. Этому направлению он следовал всю жизнь, не поддаваясь никаким чужим влияниям, даже всецело господствовавшим тогда в русской литературе революционным настроениям. Знал Чехов и им цену.

– Я не понимаю, почему вся молодежь без ума от Горького, – говорил он А. Сереброву (Тихонову), – вот вам всем нравится его «Буревестник» и «Песня о Соколе». Но ведь это еще не литература, а набор громких слов. Я знаю, вы мне скажете – политика! Но какая же это политика? «Вперед без страха и сомненья»! А куда вперед – неизвестно?! Если ты зовешь вперед, надо указать цель, дорогу, средства. Одним «безумством храбрых» в политике никогда ничего не делалось. «Море смеялось»… Море не смеется, не плачет, оно шумит, плещется, сверкает.

А о революционных декадентах типа Бальмонта с его «горящими зданиями» Чехов высказался еще определеннее:

– Жулики они, а не декаденты. Гнилым товаром торгуют… Это всё они нарочно придумали, чтобы публику морочить… И ноги у них вовсе не «бледные», а такие же, как у всех, волосатые…

– Ну, какой же Леонид Андреев писатель? Это просто помощник присяжного поверенного, который ужасно любит красиво говорить.

«Прогрессивная» критика по ту и по эту сторону Железного занавеса до сих пор умышленно не отметила одной чрезвычайно важной черты в творчестве А. П. Чехова: ни в одном из тысячи его рассказов, ни в повестях, ни в сценических произведениях даже отдаленно не показан тип революционера современной Чехову эпохи. Большевистские литературоведы старались изо всех сил установить свое родство с А. П. Чеховым («Вишневый сад») и брошенную вскользь фразу Вершинина («Три сестры) о прекрасной жизни, которая наступит через триста лет. Однако даже Горький был вынужден признать несостоятельность такой «революционности» А. П. Чехова:

– Дрянненький студент Трофимов красно говорит о необходимости работать и бездельничает, развлекается глупым издевательством над Варей, работающей не покладая рук… Вершинин мечтает о том, как хороша будет жизнь через триста лет, а не замечает, что около него всё разлагается… – сказал он.

Чехов с предельной ясностью видел всю фальшь революционной интеллигенции своего времени:

– Студенты бунтуют, чтобы прослыть героями и легче ухаживать за барышнями, – говорил он Сереброву, – а потом сами становятся прокурорами по политическим делам, – добавил он в разговоре с Елпатьевским[63].

– Хорош белый свет, – сказал он Щепкиной-Куперник, – одно только в нас нехорошо: мы. Как мало в нас справедливости! Как плохо мы понимаем патриотизм. Мы, говорят в газетах, любим нашу родину… А в чем выражается эта любовь? Вместо знаний нахальство и самомнение паче меры, вместо труда – лень и свинство. Справедливости нет… Работать надо, а всё остальное к черту!..

Но кто же эти «мы»? Кого зачисляет А. П. Чехов в разряд «нас»?

Современную ему русскую «прогрессивную» интеллигенцию, в ряды