себе некоторую искренность, например, в мечтах Моргунка о собственном, единоличном участке в сказочной для советского крестьянина стране Муравии:И никого не спрашивай,Себя лишь уважай,Косить пошел – покашивай,Поехал – поезжай.И всё твое перед тобой,Ходи себе, поплевывай.Колодезь твой и ельник твой,И шишки все еловые.И всем крестьянским правиламМуравия верна.Муравия, Муравия!Хо-ро-ша-я страна! —

пишет А. Твардовский, несколько сбиваясь в некрасовскую тональность, что вполне понятно, т. к. никто в русской поэзии не чувствовал и не отражал крестьянских вожделений ярче и полнее, чем Н. А. Некрасов. Искренен Твардовский и в своей любви к российским черноземным просторам, к своей стране, к своей родине. Сильно звучат строчки:

Шла весна в могучей силе,По ночам крошила снег.Разлились по всей РоссииВоды всех морей и рек.

Но раскрытие своих эмоций, правдивость – качества, запретные для советского поэта. Он всецело подчинен партийному заказу, требующему от него, по существу, переложения в ритмической форме очередных передовиц «Правды» и «Известий». После искренних и полноценных строк, выражающих мечту крестьянина о своем собственном, единоличном хозяйстве, Твардовский вынужден дать антитезу, показать эту его мечту в уродливом, отталкивающем читателя виде. Выполняя это требование социалистического реализма, поэт показывает фантастический для советской современности поселок крестьян-единоличников, каких-то кащеев бессмертных – голодных, озлобленных «живых трупов». Лживость этой картины ясна для каждого советского читателя, не исключая и самого автора, что ясно чувствуется в надуманности, нудности, сухом схематизме как самих образов, так и облекающей их словесной формы.

Еще суше, мертвее и схематичнее показан им образцовый председатель образцового колхоза Фролов, конечно, старый партизан, едва-едва не убитый озверелым кулачьем и т. д. – всё, что полагается по селькоровской шпаргалке. И тут же простые, но искренние и доходчивые до читателя слова Моргунка, которого не может убедить этот плакатный партиец, не может заставить его отказаться от своей крестьянской мечты, от поиска обетованной страны Муравии, сказочного для прежних времен справедливого «Опоньского царства»[78].

Всё стерплю, терпел Исус,Может я один в РоссииВерен Богу остаюсь.

Эти строчки, как свидетельствует С. Юрасов в «Василии Теркине после войны», вошли, как и другие искренние строчки А. Твардовского, в современный русский фольклор, и можно предполагать, что вся «Страна Муравия» в целом являлась для советской пропаганды обоюдоострым оружием.

Но заказ Твардовский выполнил всё же вполне добросовестно, за что и получил награду. Не упущена им даже такая сравнительно мелочь, как «показательный почетный дед», ставший теперь необходимым атрибутом каждого официального колхозного торжества.

Что же можно сказать обо всей поэме в целом?

Пусть это будет звучать несколько парадоксально, но я позволю назвать вклад А. Твардовского в русскую поэзию ценным, потому что внимательный и чуткий читатель, как наш современник, так и тот, кто прочтет «Страну Муравию» лет 50 спустя, ясно уловит в ней борьбу двух начал: духовной личности самого поэта, неудержимо рвущейся к раскрепощению от сковывающих его творчество требований партийного заказа и всестороннего давления пресса этого заказа, аннулирующего поэтическую сущность произведения.

«Страна Муравия» становится еще интереснее в сопоставлении со следующим за нею «Василием Теркиным» – подбором военных очерков и фельетонов, выполненных в стихотворной форме.

Смертельная борьба с вторгнувшимся в пределы России национальным ее врагом поставила перед народом страны трагическую проблему: бороться ли с этим врагом, как с поработителем нации и родины, действуя в данном случае в полном контакте с ненавистным правительством узурпаторов, или же не оказывать сопротивления этому вторжению, лишь бы оно послужило к свержению существующей власти?

Не будем повторять исторического анализа этапов этой трагедии. Мы все знаем, что на втором году войны российский народ избрал первое решение, и в данном случае требования социального заказа совпали со стремлениями самой многоплеменной нации, подтвердившей это реками крови своих сынов.

Точно так же совпали с предъявленными к поэту требованиями и личные чувства А. Твардовского, что тотчас же отразилось на его творчестве. Безусловно, талантливому поэту, тонкому наблюдателю, способному облекать свои наблюдения в яркую поэтическую форму, удалось найти и оформить исторический тип русского солдата в его современном преломлении. Так еще во время финляндской войны родился весельчак, балагур и вместе с тем верный своему долгу жертвенный патриот Василий Теркин.

Поэт получил разрешение быть искренним, размахнуться во всю ширь своих возможностей, брать со своей палитры любую краску и смелыми мазками метать ее на полотно. Образ Теркина выработался не сразу, но постепенно, шаг за шагом, при углублении понимания поэтом психического уклада русского солдата. «Василия Теркина» А. Твардовский писал отдельными корреспонденциями, печатая их в военных газетах. В работе над этими-то очерками, то фельетонами он пользовался многими жанрами от веселой юморески до глубинной трагедии. Пользовался и солдатским фольклором, и уходящей в глубокое прошлое казарменной сказкой. Это ярко проглядывает в некоторых умышленно допущенных им гиперболах, например, в повествовании о том, как «Вася Теркин бочками накрыл всех врагов поодиночке и, довольный, закурил на дубовой бочке», о том, как он, доставляя срочное донесение, «пролетал выше леса над бурливою рекой, через горы, водопады, мчась без удержу вперед», о том, как он вытащил «за штанину» спецкоровца с самолета. Пользуется поэт и формами столь популярного в русской народной среде в прежнее и настоящее время «лубка», но приноравливает этот лубок к восприятию уже не безграмотного мужика, но полуинтеллигента – среднего типа призывных возрастов.

В творческой работе над «Василием Теркиным», протекавшей на протяжении всей войны, получив в данном случае свободу в раскрытии самого себя, А. Твардовский настолько сроднился с русской народной средой, что, вероятно, только чутьем поэта сумел найти наиболее близкий ей ритм – четырехстопный хорей, созвучный стилю народного сказа.

Не приходится удивляться тому, что солдат Василий Теркин завоевал необычайную популярность не только в рядах армии, но и в толще всего российского народа, неразрывно связанного с этой армией. Не удивительно и то, что очень многие из читателей находили в Теркине портретное сходство то с самими собою, то со своими друзьями или товарищами по службе.

Творческая свобода, предоставленная талантливому А. Твардовскому, позволила ему «нащупать жилу» и взять из нее подлинную, живую кровь для своего героя. Даже прямая, беззастенчивая агитка, которую поэт вставляет иногда «по привычке», утрачивает в «Василии Теркине» свои отталкивающие черты, превращаясь в допустимый и близкий русской солдатской песне шарж. Вспомним хотя бы знаменитые афишки Ростопчина (1812 год), вполне отвечавшие настроениям и запросам читавших их в то время.

Третья крупная вещь, помещенная во втором томе сочинений Твардовского – «Дом у дороги» – значительно слабее двух первых. Эта поэма написана автором уже после войны и носит на себе отпечаток некоторой недоработки. Твардовский словно израсходовал всю свою творческую энергию на создание замечательного образа Василия Теркина, в силу чего сам нуждается в отдыхе и накоплении новых впечатлений. Читателю кажется,