им в результате ряда случайностей. В романе «Блистающие облака» Паустовский еще попутчик коммунистической партии, но не служитель ее, не ее робот и тем более не лакей. Но он уже ясно сознает, что стать писателем в советской стране, сохранив при этом в полной или хотя бы относительной непорочности белые ризы русского интеллигента, невозможно, что компромисса в данном случае быть не может, полное подчинение творческой личности писателя требованиям партийного диктата неизбежно. Выбора пути перед Паустовским нет. Он должен стать социалистическим романтиком, претворять в романтическую форму директивы социалистического реализма.

Географические горизонты романтика Паустовского резко ограничены и точно обозначены. Никаких тисовых лесов, океанских прибоев, тропических гроз, и тем более зовов Эоловой арфы. Извольте отыскать всю потребную вам бутафорию в границах СССР, товарищ романтик! Извольте там же найти и героев, конечно, из среды тех, кто «самоотверженно служит светлому коммунистическому будущему», извольте романтически опоэтизировать нашу абстрактную доктрину, наши экономические планы, воспеть наши советские достижения, возможные только при мудром руководстве партии и правительства!

Писателю Паустовскому не оставалось ничего, кроме подчинения этим требованиям. И думается, что внутренне это было ему не так трудно. Ведь его юношеские устремления к романтической экзотике были для него чистой абстракцией, а реальная жизнь, доступная его зрению, отыскание романтической личности в ней его тогда не привлекали. Еще менее – в советское время.

«Пришло серенькое ремесленное утро, – пишет он, – женщины шлепали детей, мужчины мылись во дворе под краном. Синий угар самоваров струился под крышу, дух квашенной капусты выползал из комнат. Гудели яростные примусы, трещали и брызгали салом раскаленные сковороды и шум – суетливый, однообразный шум жизни – возвестил о начале еще одного безрадостного и длинного дня. Дом кричал, плакал, ссорился, смеялся и шипел, как чудовищный Ноев ковчег… Над всем этим шумом стоял пронзительный короткий, как лозунг, крик мамаш: – Вот погоди, я тебе задам!». Где тут искать романтического героя! К. Паустовский понимает полную безнадежность такого рода поисков и устремляется к романтике сульфатов и глауберовой соли Кара-Бугаза, проект разработки минеральных богатств которого значится одним из пунктов пятилетнего плана. Блестящий литературный талант, высокий уровень культуры и широкая эрудиция помогают ему выполнить это труднейшее задание партии. Фосфаты романтизированы. Читатель убежден даже в успешной работе химического комбината, не существующего еще нигде, кроме проектов пятилетнего плана.

Но, произведя удачную операцию над минералами, Паустовский не смог совершить такой же над человеком. Богатства недр берегов Кара-Бугаза им вскрыты перед глазами читателя, но богатства человеческого духа, психика людей, по вольной воле или поневоле трудящихся и живущих на тех же берегах, остались скрытыми и для читателя, и, возможно, даже для автора. Человек был для него только рабочей единицей, одним из слагаемых всей суммы труда коллектива. Жизни вне рамок этого коллектива Паустовский не коснулся.

Повесть «Кара-Бугаз» была оценена по достоинству и советской критикой, и руководящими в литературе партийными органами. К. Паустовский был не только признан подлинно советским писателем, но и, так сказать, утвержден в должности главы литературных работников отдела социалистической романтики. Но ветры необычайного не перестали волновать его душу, и следующим крупным произведением Паустовского стала повесть «Колхида», в которой он, вполне уверенный теперь в своем литературном мастерстве, попытался совместить, слить в органическое целое экзотику неведомых пространств с точными предначертаниями советской системы.

Древняя Колхида, восточное побережье Черного моря, именуемое ныне советскими субтропиками, широко открывало ему эту возможность. Пейзаж страны жаркой, болотистой, малярийной в реальности, но красочной, экзотической, полной необычайного в абстракции обеспечивал задуманную им повесть всеми декоративными атрибутами. Но без человека, без дерзающей, творческой личности этот пейзаж был бы мертв, и понимавшему это писателю пришлось прибегнуть к займам у классиков романтической литературы. Он перенес на почву социалистических субтропиков стивенсоновского «старого морского волка», определив его начальником советского порта, куперовского «зверобоя», заставив его уйти из диких джунглей и превратиться в активиста соц-строительства, прихватил заодно и резвого Гавроша, снабдив его щетками для чистки сапог, чтобы он не попал в детскую исправительную колонию. Эти займы не помогли. Романтические личности, перемещенные в атмосферу социалистического быта, превратились там в безжизненные фигуры, обряженные в чужое платье, словно в музее-паноптикуме.

Показывает ли это недостаток таланта у Паустовского? О, нет! В нескольких небольших рассказах, написанных им в то же время пером, свободным от насилия партийного руководства, он доказал, что человеческая душа даже в самых тонких ее вибрациях ему близка и понятна, им любима. Таковы, например, его рассказы «Телеграмма» или «Стальное колечко», в которых Паустовский повествует о самом человеке, а не об обязанностях социалистического принудиловца.

В конце сороковых годов, когда самому автору подошло под шестьдесят, романтика как будто бы перестала уже волновать его. Платя дань заслуженному им «Кара-Бугазом» и «Колхидой» высокому званию, он как-то мимоходом испытал себя в области исторической романтики, скомпоновав пьесу «Наш современник», героем которой избрал Александра Сергеевича Пушкина. Но в этом эксперименте приспособленчества ему не помогли ни его талант, ни его тонкий литературный вкус и чувство художественной меры. Перекрашенный в болыпевицкие тона, великий поэт превратился в какую-то грубо плакатную, агитационную фигуру, и этот перекрашенный Пушкин настолько отличался от исторического, подлинного Пушкина, известного советскому читателю из творчества поэта и по работам серьезных пушкинистов, что советская критика сконфуженно промолчала об этой пьесе. Вероятно, и сам Паустовский молчит о ней в беседах со своей писательской совестью. А эта совесть жила и живет в его душе. Она не молчит. Она напоминает уже престарелому, увенчанному лаврами писателю о той дорогой цене, которую ему пришлось уплатить за эти лавры. И снова ветры необычайного волнуют его душу, устремляют ее к поиску не условно-абстрактной социалистической перекраски, но к лицезрению подлинной, реально живущей с мире романтики красоты.

Около трех лет тому назад Паустовский участвовал в советской экскурсии на теплоходе «Победа». Ему, устремленному с юности ко внебытовым для подсоветского человека далям, удалось впервые к ним приблизиться, и он написал, вернувшись на родину: «Недавно экзотика заставила меня еще раз задуматься над нею. Случилось это во время плавания вокруг Европы… Теплоход, круто разворачиваясь, входил в Босфор. Перед нами открылась картина, похожая на старинную пышную декорацию приморской страны. Кое-где на этой декорации облетела позолота, кое-где ее подправили свежими красками… Десятки пестрых, как попугаи, фелюг, карминных, желтых, зеленых, белых, синих и черных, с золотыми обводами по бортам, шли, пеня воду, навстречу нашему теплоходу. Мы стали на якорь против игрушечного городка. Вечером в домах загорелись огни. Я увидел узкую улицу, уходящую в гору. Ее во всю длину перекрывал глухой, почти черный навес из виноградных лоз. Под ними шел