XXXII

– Вы, кажется, из Грозной приехали?

– Да. Позвольте познакомиться. Поручик Квашников.

– Очень приятно. А это у нас сосланный, – указал на меня Красковский и назвал мою фамилию.

– Ну, что у вас там? Ничего не слыхать?

– Ничего! А вот у вас, кажется, того… собираются.

– Н-нет. Помилуйте… мы здесь живем, как у Христа за пазухой.

– Нет, серьезно. Я слышал, что на вас собираются сделать нападение, что даже комендант крепости доносил об этом в штаб, но оттуда ответили, что им лучше известно и что никакого нападения не будет.

– Это Анфилатач доносил? Ха! ха! ха! Помилуйте, разве можно верить его донесениям.

– Я не спорю. Может быть, и нельзя. Но штаб вообще не верит никаким донесениям, а вы согласитесь, что нельзя же отвечать так: мы-де лучше вас знаем! Вы здесь живете: кому лучше – вам или штабу – знать, что делается кругом вас.

– Это совершенно верно. Но донесение Анфилатыча… Ха! ха! ха!

– Может быть, оно и неверно, но знаете ли… Я вот послан за порохом. И, признаюсь, сам напросился на это поручение, но… я подожду еще порох везти. Потому, во-первых, что порох вообще лакомая вещь, а во-вторых, у меня есть основание предполагать, что все равно нападение будет сделано если не на обоз, то на крепость.

– Помилуйте! Целых десять лет, больше десяти лет стоит крепость спокойно. Никто, ниоткуда…

– А вдруг?!

– Да у нас даже пушек нет. Не знаю, с пяток каких-то наберется, старых, без лафетов. Да и главный артиллерист наш, командир артиллерии Глушков, и глух, и сед, и ничего не смыслит.

Квашников остановился и молча указал на вершины гор, которые прилегали к нашей крепости.

Крепость стояла на широкой холмистой площадке, а на вершинах гор чуть-чуть белели в сизом тумане два-три аула.

– Разве это мирные аулы? – спросил Квашников, указывая на вершины.

И как бы в ответ на это из одного аула вылетел белый дымок, и вслед за ним послышался глухой слабый звук выстрела.

Из другого аула выехала толпа горцев и тихо, как-то таинственно проехала в соседний аул.

– Если эти аулы вздумают стрелять по крепости, – спросил опять Квашников, – как вы полагаете, будут ли пули попадать в самую ее середину… ну, хоть в то место, где мы стоим теперь?

И вдруг мне, да вероятно и Красковскому, сразу представилось все неудобство нашего положения. Крепость ничего не защищала и сама была открыта всем нападениям.

XXXIII

Квашников и Красковский двинулись, а я остался на месте. Я не мог оторвать глаз от этих аулов, которые там в вышине гордо, повелительно высились над нашими головами.

«А может быть, – думалось мне, – там уже сам Шамиль собрал свои лучшие силы. Положим, наша крепостица не составляет для него особенной важности. Но тем не менее, если он ей овладеет и вырежет 300 человек ее гарнизона, то вся долина маленькой горной речки Алаганки будет в его руках».

Я обернулся направо, как бы ища там спасенья, но направо был форштадт, населенный армянами, грузинами и так называемыми мирными черкесами, которые тем не менее в критическую минуту могли оказаться вовсе не мирными.

В осеннем тумане чуть-чуть белела церковь форштадта, на площади и около нее, очевидно, происходило какое-то движение. Точно муравьи копошились, сновали люди, и медленно двигались арбы.

Я посмотрел кругом на стены крепости, и они мне представились каким-то низеньким забором, сложенным из плитняку. На стенах не было ни пушек, ни солдата, ни даже часовых. Да и нигде, кажется, исключая главных восточных ворот, не было часовых.

Около забора мирно спало несколько солдат. Подле них были остатки маленького костра и на нем котелок. В стороне, около сарайчика, стояли две лошади, положив головы друг к другу на шеи и тихо, как бы спросонья помахивая хвостами. Они также как будто спали. Все напоминало какую-то Обломовку, и везде были явные признаки крепкого, беззаботного обломовского сна.

Опустив голову, я быстро зашагал к Лазуткину.

Я нашел там целую компанию. Кроме четырех дам, было еще человека три их поклонников, офицеров разных полков.

Должно заметить, что из всех этих дам я чувствовал невольную симпатию и уважение к хозяйке дома, Марье Александровой Лазуткиной.

Во-первых, она немножко напоминала мне Лену и не столько лицом, сколько складом необыкновенно доброго и простого характера. Она была несколько ниже и полнее Лены, и лицо у ней было круглое, матово-бледное, с необыкновенно большими, блестящими голубыми глазами. Маленькие, пухленькие губки улыбались всегда и всем кротко и приветливо.

Она была молчалива, апатична, но как скоро что-нибудь ее трогало, то все лицо ее изменялось и делалось необыкновенно восторженным, фанатичным, и слова тогда лились у ней как бы сами собою.

Мне кажется, если бы она жила в древнем Риме во время гонения христиан, то она непременно была бы святой мученицей.

XXXIV

В последнюю неделю моего пребывания в крепости я поверял Марье Александровне все, что происходило в моем сердце. Она уже знала мою любовь к Лене. Она (я был вполне в том уверен) любила мою Лену и всей душой мне сочувствовала.

Раз как-то я пришел к ней «темной бури черней» и горько жаловался на судьбу, на непроходимую скуку, одиночество.

– Послушайте, – спросила она меня, – вы любите Бога?

– Странный вопрос! – сказал я. – Мне кажется, люблю.