здесь в качестве подсудимого, так как ты обвинил его в уголовном преступлении. Но только я не понимаю, отчего же, если он преступник, то его не арестуют, и он свободно разгуливает на свободе. Земские власти – исправник и становые – все у него на откупу, и он ворочает ими, как ему угодно. Мы указали Степану Ивановичу на дело о найденном теле твоей несчастной матери в Рощихинском лесу. Это дело лежало в архиве Ш… уезда, и Степан Иванович очень ловко добыл его оттуда и представил следственной комиссии. Кажется, это первое, на что надо бы было обратить внимание, так как ты указывал на это дело, а между тем о нем как будто вовсе забыли».

«По поводу этого дела решено осмотреть дачу Бархаевых, но только едва ли на ней найдут что-либо. Говорят, что на этой даче постоянно жило довольно много татар, которых Бархаев перед началом следствия спровадил в Петербург и в Оренбургскую губернию. Я стараюсь доказать Степану Ивановичу, что всех этих татар необходимо достать и допросить.

Он согласен с этим, но говорит, что сделать это очень трудно и едва ли даже возможно».

Вторая половина письма была написана через несколько дней:

«Мы только что вернулись из П., – писала Лена, – где заседает комиссия. Судьба послала нам неожиданное подкрепление. Сегодня один мужичок принес нам образок, который был найден на теле твоей матери. Он говорил, что купил этот образок у какого-то кума, а этот кум получил его в наследство от своей тетки, старухи и староверки, которая умерла. Этот образок для нас чрезвычайно важен. Он доказывает, что найденное в лесу тело было действительно тело твоей матери. Подлинность образка засвидетельствовал твой отец, а то, что он был найден на шее покойной, подтвердили трое понятых, которые были при осмотре тела».

XXVI

После этих писем прошло целых три недели, прежде чем я получил новое послание от моей милой Лены.

В эти три недели я выписался из больницы и сделался настоящим строевым казаком. На первых порах меня занимали моя бурка, папаха, шашка и моя служба, тем более что в ней я не видел особенной тягости. Л-ский линейный казачий полк, куда меня отдали, как и все казачьи полки, не отличался сложностью или трудностью фронтовой службы. Здесь не требовалось утомительных маршировок, шагистики, выправки в струнку, тяжелых темпов с 20-фунтовым ружьем. Не нужна была и кавалерийская выправка. Притом офицерство продолжало со мной обходиться вполне человечно.

Каждый вечер мы собирались у кого-нибудь из офицеров: у капитана Борбоденко, Тручкова, майора Лазуткина, поручика Борикова, Прынского или у квартирмейстера Семена Ивановича. Каждый вечер шла картежная игра и бесконечные рассказы о прежних и настоящих кампаниях.

Раз мы собрались у Борикова, играли в вист и в штосс. Семен Иванович пришел поздно и объявил новость:

– Сегодня, господа, приехал комиссар в Грозную, а завтра ждут его к нам.

– Ура! – закричали Лазуткин и Бориков. – Значит, кутим!

Комиссары всегда приезжали с деньгами, и приезд их отличался гомерическими пирами, или, правильнее говоря, кутежами.

– Что же, господа, – сказал Прынский, – при этом удобном случае не худо бы было устроить бал.

– Ну вот! Изобрел! – закричал Тручков. – Откуда юбок достанем?

– Эка не нашел добра… Наших пятеро, пригласим из Грозной, из штаба. Такой бал припустим, что даже черкесы заохают.

– Сейчас! Заохают тебе.

Но мысль устройства бала заинтересовала, как новость, большинство, в особенности молодежь, которая вздыхала по нашим крепостным дамам.

– Мы, господа, позовем грузинок, – ораторствовал молоденький поручик Винкель. – Пригласим из штаба оркестр!

– Лезгинку! – кричал поручик Корбоносов. – С ложечками! – И он начал приплясывать, прищелкивая пальцем и припевая:

– Джюрьга! джюрьга! дожюрьга-на!

XXVII

На другой день после фронтового ученья я пришел к Борикову. У него уж было несколько офицеров, и между ними ораторствовал и толстенький человечек в комиссариатском военном сюртуке, пухленький, кругленький, с небольшой лысиной, маленькими бегающими глазками и красным носиком. Это и был комиссар – Иван Петрович Струпиков.

– Да вы что же, господа, предполагаете? – спрашивал он. – Вы думаете, что мы и каши с маслом есть не умеем. Едим-с! Едим и кладем-с исправно в собственный департамент. – И он ударил себя по боковому карману.

– Да никто этого не предполагает! – вскричал Борбоденко. – И никто в том не сомневается! Что вы беспокоитесь! Жрецы и комиссариатские крысы – это уж издревле, всегда, ныне и присно были заправские цапалы-мученики.

– Цапалы, хапалы, крючковики, цепуны, акулы… Ха! ха! ха!

– Позвольте-с! Позвольте, господа! – перебил Струпиков. – Нет-с, позвольте. Мы берем – это верно – берем… Но смею спросить, разве мы это делаем без разрешения и одобрения?

– Как без одобрения!

– Так-с. Позвольте. Я вот вам расскажу маленькую историйку. Был я назад тому четыре года в арестантском управлении, и понадобилось (то есть больше нашему брату понадобилось) на разные исправления при арестантской роте и устройство каменной бани… по анкете-с… сколько вы предполагаете? А? 8 или 7 рублей с копейками!!

– Да баню-то выстроили, что ли? – резко спросил Прынский.

– Нет-с! Грунт оказался некрепкий.

– Ха! ха! ха! – И Струников хохотал сильнее других.

– Нет, позвольте! Позвольте, господа! Я сейчас доложу. В тот год были, правду надо сказать, тяжелые сметы по губернии. Был холерный год. На больных было отпущено из сумм казанской палаты 6580 рублей с копейками.

– А сколько копеек, не помните?

– Нет-с, этого не помню.

– Ха! ха! ха!

– Нет-с, позвольте, господа! От приказа общественного призрения для больницы было отпущено 6,50 и рубль с копейками; да на исправление ночлежного здания в селе Красная Горка 4,9 и 7 рублей с копейками; да на постройку ночлежного здания по сибирскому