В это время впопыхах вбежал урядник.

– А я уж думал, что уехамши, – вскричал он. – Иду и думаю: как же я его превосходительства… приказание… и тут… Индо вся душа взмокла от страху. Ах ты, Господи! – И он снял форменную шапку и отер мокрый лоб грязным платком.

В это время поднялся Александр и дико смотрел на всех заспанными глазами.

– Едем! – говорил Нерокомский. – На, опохмелись! – И он вынул из кармана дубленки косушку и подал ему.

Александр жадно припал к горлышку косушки и залпом, не отнимая ото рта, осушил ее.

– Уф!.. Благодетель!.. Теперь просветлело и голова ничего… Ведь это нянька моя… Вы не знаете, – обратился он ко мне, – он состоит при мне в качестве сердобольной няньки… А это бука, – указал он на урядника, – так и норовит меня слопать… У-у!.. Язычник!.. Не сглотнешь… шалишь!.. Нет, шалит!.. Никита Семеныч… стена!! Да!!

– А ты собирайся, собирайся скорее. Видишь, все мы ждем одного тебя…

– Ну, поспеете. – И он медленно встал и начал собираться. Нерокомский помогал ему.

– Ну, сказано, все готово… идемте! – сказал он.

– А вот присядем сперва маненько, – сказал Яким, садясь на лавку, и все присели и почти тотчас же поднялись и начали молиться, а затем уже двинулись.

Перед избой на площади дожидались готовые телеги и кибитки. Перед самыми воротами стоял, опершись об их столб, седой старик с большой иконой старого письма, которую он благоговейно держал у своей груди.

– Ну, дедушка, трогай! – сказал ему Нерокомский.

Дедушка медленно перекрестился, и вслед за ним заколыхалась и начала креститься вся толпа. Послышались оханья, стоны, плач, причитанья, детский крик, и дедушка мерными, старческими шагами пошел впереди, за ним двинулись все, заскрипели телеги, зазвенели ширкунцы и бубенчики, сильнее раздались стоны и причитания баб.

Я шел подле Александра и урядника… Нерокомский подходил то к одной, то к другой телеге, суетился, хлопотал и снова возвращался ко мне. В глазах его, на всем лице светилась детская радость.

К нам подошел высокий угрюмый мужичок и снял шапку.

– Петру Степанычу… благополучного пути!..

– Спасибо! Спасибо! Артамон Михеич… Прощайте!.. Лихом не поминайте… Богатейте… владейте чужим добром…

Мужичок подошел к уряднику:

– Препятствий… Никита Васильич, никаких не имеется… Мы, значит, завтра же и начнем…

– Начинайте! Начинайте!..

– То-то чтоб без сумления… Кабы чего не вышло.

И он отошел к сторонке… А там в этой сторонке стояло еще два-три мужичка, и между ними корчились два еврейчика. Они что-то говорили, жестикулировали и махали на обоз переселенцев, а он мерно, тихо, поскрипывая и позвякивая бубенчиками, разливаясь бабьим и детским плачем, шел в темную даль…

– Ну, прощай, Петр Степаныч! – сказал я.

– Прощай, голубчик!.. Вероятно, еще увидимся… Не теряй надежды. Верь! Верь! Верь!.. – И он обнял и перекрестил меня.

Александр спал на одном из возов.

– Я ведь только провожу их до Мышмала, – говорил Нерокомский, – а там уеду в П… губернию… Приезжай к нам!.. Право!.. Безнадежный!..

И он заторопился и заковылял за удалявшимися телегами.

Я отвернулся, на пригорочке стояли все те же мироеды и еврейчики, и так же двигался медленно обоз в темную даль…

Темный путь!.. И ты так же двигаешься в темную даль, родная моя родина!..

Да полно, имею ли я право называть тебя родиной?.. Самовольный изгнанник, ренегат, дезертир, потерявший веру в нашу светлую общественную жизнь… имею ли я право считать себя русским?!

Я взглянул на небо, оно было закрыто тучами! Они спускались, проносились над землей бесконечной вереницей… Ветер гудел уныло и гнал их… По дороге неслись комки посохшей травы и желтые листья…

А обоз тихо, медленно уползал вдаль… Звенели бубенчики, скрипели телеги, плакали дети…

«Не так ли и ты, Россия, да и каждая земля идет, повинуясь какому-то закону, в страшную даль будущего, и совершается темное, неведомое дело».

«Темный путь»! Тяжелый путь! Когда же и как настанет минута просветления?! Или вечно тьма будет окружать несчастного человека?!