Шрифт:
Закладка:
Как только один из этих слепых смельчаков достигал гребня стены и захватывался рукой за ее край, то тотчас эту руку отрубала казацкая шашка или острый штык сбрасывал удальца в темное пространство. Там кишел целый ад. Сновали какие-то черти, бесновались, ревели, и один крик, хриплый, исступленный, крик, в котором сливались тысячи голосов, покрывал и рев, и стоны, и шум битвы.
Всюду раздавалось, носилось и стоном стонало в воздухе могучее, оглушительное: «Алла! Алла! Алла! Алла-гу! Алла-га! Гиль-Алла! Алла! Алла! Алла!!!»
И под эту музыку разыгрывалась бешеная, остервенелая резня.
Солдаты кололи не переставая. На место упавшего черкеса являлось двое новых. Ружейные выстрелы с нашей и с их стороны освещали то там, то здесь пространство. На миг вспыхивала перед нами сырая, мокрая стена, с которой кровь широкими струями стекала в крепость. Освещалось озлобленное, испуганное, неузнаваемое лицо, и громко хлопал оглушительный выстрел, посылавший верную смерть в сплошную толпу, бесновавшуюся перед стенами крепости. Как бы в ответ ему гремел другой выстрел из этой толпы, также на миг, тускло освещая почернелое, закопченное порохом лицо в белой папахе.
XL
Я также стрелял, заряжая постоянно карабин и посылая одну за другой пули в толпу. И мимо моих ушей также проносились с каким-то грустным свистом черкесские пули.
Подле меня работали шашками двое молодцов-товарищей – Прошка Лизун и фельдфебель Салматский. Я должен был постоянно видеть, как отрубали пальцы и руки или как полоса шашки со свистом врезывалась в тело горца и брызги горячей крови летели мне в лицо. Я зажимал глаза и не глядя посылал выстрел вперед.
Прошло, может быть, несколько десятков минут, каких-нибудь полчаса этого страшного напряжения, а мне казалось, что я уже целые сутки стою на стене и что когда-то давно передо мною офицеры били комиссариатскую крысу.
Порой голова отказывалась мне служить, и мне казалось, что я не на крепостной стене, а просто при разъезде большого театра. Суматоха и крики со всех сторон… Дверцы карет и двери сеней постоянно хлопают. Огни фонарей мелькают сквозь мелкий дождь и ночную мглу.
Но это было ненадолго. В голове яснело, и снова ужасная действительность развертывалась во всем ее безобразии. Я стрелял… Подле меня рубили… Кровь лилась… Крики и стоны стояли кругом…
– Ей, помоги… помоги! Черти!!
Я оглянулся. В двух шагах от крепостной стены человек пятнадцать тащили пушку. Но тогда, помню, я не разобрал, что такое происходило во тьме кромешной.
Что-то тащили, была какая-то возня… и хотя всю возню освещал фонарь, но и при свете его нельзя было ничего разобрать.
– Пушку никак тащат, – сказал Лизун. – Чай, помочь надо!
– Да! Надо! – сказал Салматский. – Ступай! И ты, Коряков, и ты – Разгонный, и ты – Степанов, ступайте!
Солдатики, которым был отдан приказ, соскочили со стены и отправились.
– А мне можно идти? – спросил я.
– Пожалуй, идите! – сказал Салматский, и мне казалось, что он подумал: все равно помощи от тебя никакой не будет.
Я соскочил и побежал к толпе. Около пушки хлопотал Квашников:
– Ну, ребята! Принимайся живо! Живо! – И он также схватил лямку и потащил.
– Ну! ну! ну! Вот пойдет, пойдет, пойдет… У-У-У!
Я также ухватился за веревку у одного солдата и потянул изо всех сил.
XLI
Через четверть часа мы втащили пушку на стену. Двое черкес, должно быть абреков, взлезли под самое дуло, но солдатики спихнули их штыками.
– А что же лафет-то однобокий! – вскричал я.
– Ничего! сейчас устроим, – сказал Квашников, отирая пот с лица. – Свети ты, слепая курица!
И несколько солдат принялись подвязывать какой-то рычаг.
– Неужели же нет лучше пушки?
– И эту насилу добыл! Вон та лучше! – И он кивнул влево, где на стене шла возня и устанавливали другую пушку. – Это ваша подлая артиллерия (тут он выругался совсем непечатно). Едва и эту пушчонку выходил… Говорят: мы-ста лучше знаем, нужны ли пушки или нет! Вот дали дрянь (здесь он употребил тоже более энергичное выражение), изломанную пушчонку, трехфунтовик!
В это время какой-то длинный абрек в нахлобученной на глаза папахе выскочил, как черт, прямо перед нами с пронзительным криком:
– Алла! Алла! – кинулся на нас с поднятой шашкой.
Но Саламаткин, помогавший увязывать пушечный лафет, схватил ружье за дуло и с размаху треснул его по голова прикладом. Абрек полетел вниз.
– Тут говорят: пушка мала, а он со своим Алла, Алла!
– Эту линию необходимо обстреливать, – говорил Квашников. – Заряжай, ребята, картечью!
И около пушки снова засуетились солдаты, но только одни артиллеристы.
– Эту линию потому необходимо обстреливать, чтобы расчистить дорогу, по которой к нам может подойти помощь из Бурной. Это единственная наша надежда и спасение.
– Как! Вы думаете, что сами мы не удержимся?
Квашников отрицательно покрутил головой.
– Готово? Пли! – закричал он, и выстрел грянул.
Вслед за ним поднялись отчаянные крики, стоны, и закипала страшная суматоха.
– Вторая! Пли! – закричал Квашников, подбегая к пушке налево, и снова грянул выстрел. – Заряжай! Заряжай! – кричал Квашников, снова подбегая к нашей пушке. – А вы, братцы, не спите! – горячился он. – Выпалил, накатил и снова валяй, заряжай! Живо! Живо! Живо! Вот так!.. Вот так!.. Пли!..
И снова брызнул картечный выстрел.
– Теперь пойдет! – сказал он. – Бот даст, расчистим. – И он снова снял шапку и вытер лоб платком.
Несколько пуль прожужжало мимо нас.
