сержант, и чувства вины этого сукина сына точно не терзают, но вот меня, все эти дни, эти… — украдкой она посмотрела на лежащую к ним боком Арину, уже прибывавшую во сне, — эти двадцать с лишним дней разрывает на части. Словно это я прицелилась и нажала на спусковой крючок. И ведь я никогда не верила во все эти чертовы сглазы и проклятья, но теперь…

Грудь ее содрогнулась, рыдание почти вырвалось из горла, но она сдержалась, крепко обхватив ладонью худую челюсть.

— Если это и так, то Йован не держал бы на тебя зла.

Надя фыркнула:

— Ты не можешь этого знать наверняка.

— Знаю, потому что он любил тебя. — Наливающийся слезами взгляд женщины обратился к нему. — Иначе не бросился бы тебя спасать там, в школе, пожертвовав своей рукой. Иначе он не стал бы впервые за почти тридцать лет нашей дружбы ругаться со мной, когда я отчитывал его за этот безумный поступок, в следующий раз умоляя дать тебя сожрать мерзлякам, но не рисковать собственной жизнью.

Матвей решил, раз уж настало время откровений, то и он не будет ничего утаивать. Но услышанное Надя как будто бы и не заметила, продолжая вслушиваться в каждое его слово.

— Лучшее, что ты сейчас можешь сделать для Йована, — он осторожно коснулся еще худого живота Нади и нежно погладил, — это оберегать вашего ребенка. Не вини себя в его гибели, иначе твои переживания могут навредить ему или ей. — Он убрал руку с живота.

— Да, ты прав, — выдохнула Надя, улыбнувшись ему глазами.

— Тебе нужно поспать, — Он накрыл ее курткой. — Завтра долгий и тяжелый путь, нужно набраться сил.

— Мне ли не знать, — укладываясь головой на кресло, ответила она.

— Мы почти у цели, — сказал он, наклонившись, — осталось еще чуть-чуть.

— Чуть-чуть, — повторила она, вытирая слезу и посмотрела на него. — Спасибо, Матвей. Спасибо тебе.

Он накрыл свернувшуюся калачиком Надю ее же курткой. Потом подошел к Арине, подложил ей под голову свою шапку, погладил по голове, ощутив щекотание коротких волосков на ладони, и отправился за сцену.

Машу он застал в небольшой комнате, сидевшей за гримерным столом. Висевшее напротив потускневшее зеркало отражало ее любопытный, отчасти ребяческий взгляд; она стряхивала плотный слой пыли с кучки тюбиков и карандашей, вчитываясь в потемках в крохотные надписи, нанесенные на этикетках. Одну из них она даже открыла, принюхалась и, наморщившись, отложила в сторону.

— Маша?

Она приподняла голову и увидела его силуэт в отражении.

— Привет, — с капелькой холода в голосе ответила она ему и вернулась к изучению лежавшей на столике груды косметических средств.

— Что ты тут делаешь? — Он подошел ближе и сел на тумбочку возле двери.

— Думаю, — ответила она. Теперь между ее большим и указательным пальцем появилась штука, похожая на ракушку. Она попыталась ее открыть.

— Думаешь? О чем?

— О тебе.

У Матвея язык отнялся.

— Подойди сюда, я тебе покажу кое-что, — позвала она его.

Собиратель чувствуя страшную неловкость взял табурет и сел напротив нее.

— Гляди. — В ее ладонях очутилась грязный флакончик с янтарной жидкостью.

— Что это?

— Духи. Только я еще не открывала их, понятия не имею, чем они пахнут. — Она протянула ему флакон. — Давай узнаем?

Собиратель поджал губы, но затем развел плечами и ответил:

— Почему бы и нет? — И взял духи.

— Открывай.

Крышка флакончика открылась без усилий. Он хотел было поднести горлышко к носу, но Маша перехватила его руку.

— Стоп, не сейчас, — ее лицо осветила мягкая улыбка. — Опрокинь горлышко на палец, вот так. Но только не нюхай!

Матвей сделал, как она показала и ощутил на указательном пальце приятную влагу.

— А теперь… — собиратель даже не заметил, как она опустила куртку и свитер, обнажив худые плечи, — коснись пальцем здесь.

Матвей улыбнулся уголком рта и коснулся мокрым пальцем ее шеи, как она и просила.

— И с левой стороны, — голос ее дрогнул на мгновение.

Он повторил движение, вновь смочив палец каплей духов. В груди собирателя все гремело и кричало от переполняющих его чувств; все это время они дремали, лишь изредка лаская его внутренности, например когда ее рука касалась его, или во время их разговоров наедине, еще там, в Москве. Но теперь это чувство пробудилось окончательно, оно ворошило его, сотрясало каждую секунду, и он не хотел унимать его, полностью отдавшись под его власть.

— Вот теперь можешь понюхать.

Собиратель слегка наклонился к ней и втянул носом аромат. Теперь от Маши пахло соленым морем и влажной землей. От запаха перед глазами качнулись волны, а далеко на горизонте вырастала плодородная земля, безопасная, без властвующих над ней мерзляков.

Матвей уткнулся носом в ее ключицы и вдохнул сладковатый запах. Худые пальцы Маши утонули в его волосах и нежно гладили по затылку. Затем теплое дыхание голоса коснулась уха собирателя:

— Многое может произойти за эти дни, но я хочу, чтобы ты узнал это сейчас. — Ее ладони упали ему на плечи и она взглянула на него. Глаза ее наливались слезами. — Я люблю тебя, Матвей Беляев. Наверное, полюбила сразу, еще там, в метро, когда впервые увидела. Я никогда не испытывала такого прежде, никогда, ни к одному человеку на свете. Слышишь?

Его большой палец коснулся появившейся влажной змейки на ее запачканной грязью щеке.

— Да, слышу.

Их лбы соприкоснулись. Молчание нависло между ними подобно плотным тучам, становясь все гуще и гуще.

— Прошу тебя, не молчи, скажи что-нибудь, — умоляла она и коснулась его щек.

Но он боялся произнести вслух правду

Много лет назад, выбрав путь собирателя, Матвей, как и все его коллеги по этому непростому ремеслу, обрек себя на одиночество. Немногие желали связывать свои чувства с человеком, который раз в год на долгие три-четыре месяца отправлялся на другой конец света, рискуя не вернуться. А те, кто всё же решались на это, ослеплённые любовью, либо не выдерживали долгих разлук, разрывая отношения, либо вскоре хоронили своих супругов, не имея при себе даже их тел (мерзляки трупов не оставляли). Многие собиратели осознавали это, смирялись и утоляли жажду любви с девушками из борделей прибрежных станций. Матвей не был исключением, прекрасно понимая, какую боль мог бы причинить той, которая осталась бы