Более тонкий подход предлагает в своей работе о постсоветском восприятии космической эры С. Герович; рассматривая советский космический миф, он отказывается от традиционного представления о нем как о тоске по некоторым общеизвестным аспектам прошлого. Согласно Геровичу, эти мифы стали «рамками для совершенно новых смыслов», функционирующих в духе того, что Наталья Иванова окрестила «ностальящим», то есть «не осуждая и не идеализируя прошлое, но актуализируя его в виде набора притягательных и побуждающих к новой дискуссии символов» [Gerovitch 2015: 164]. При этом «ностальящая» аудитория превращается в «коллективного участника и коллективного толкователя; одновременно творца, персонажа и разрушителя мифов; живое прошлое и немедленный суд над ним» [Там же; Иванова 2002: 56–69][90]. Понятие «ностальящего» отчасти совпадает с тем, что говорит С. Бойм о ностальгии по Советскому Союзу и культу кинематографа; такая ностальгия была типичной чертой первых постсоветских фильмов, обращавшихся к советской мифологии и «стремившихся к манипуляции культурными мифами, их эстетизации и нарочитой политизации» [Boym 1995: 79]. Рассматривая преимущественно «элитное кино», проще говоря – авторские фильмы, такие как «Прорва» (1992) И. Дыховичного, С. Бойм также утверждает, что подобная ностальгия породила целый ряд «декадентских баек, вопреки всем моральным и коммерческим соображениям» [Там же].

Отталкиваясь от наблюдений С. Бойм, в этой главе я рассмотрю наследие советской космической программы в постсоветском российском кинематографе сквозь призму мифологического понятия «провинции», которое требует некоторого пояснения. Безусловно, в русском языке слово «провинция» обладает особым культурным значением и смыслом. Однако не существует единой нормативной или исчерпывающей дефиниции, отражающей все случаи контекстуального употребления слова «провинция», все его коннотации, оттенки значения и соответствующие трансформации. Некоторые исследователи отмечают, что за последнее столетие сама идея провинции заметно видоизменилась и, как следствие, требует (пере)осмысления [Evtuhov 2011: 228–250; Parts 2015; Злотникова и др. 2014]. Данное наблюдение подкрепляется также возросшим в последние годы интересом к провинции в сфере культурного производства и аналитики, не исключая, конечно, и кинематограф. Если уместна условная категоризация, основанная на степени интереса к провинции, то границы «постсоветской кинопровинции» можно провести по нескольким взаимосвязанным, но весьма различным траекториям: пространственно-временной – как хронотопа с конкретными конфигурациями времени и места; динамической – в виде пространственно-временных отношений между центром и периферией; субъективной – как способа бытия и действия. Все три описанные траектории дают четкие контуры и проявляются весьма конкретно: ведь универсальной, абстрактной провинции и столь же абстрактного «провинциала» не существует, равно как не существует универсального рецепта для провинциализации или депровинциализации. Тем не менее понятие провинции остается важным инструментом смыслообразования, предлагающим имплицитные, разумные объяснения событиям, которые в противном случае казались бы чужеродными и/или иррациональными.

Обращаясь к сфере советской космической программы, я покажу, что определение провинциальности и в целом «провинциального» не вытекает из простого обращения к набору характеристик, традиционно относимых ко всему провинциальному: мечтательность, техническая отсталость, обширные пустые пространства и длительные переезды, запомнившиеся в искаженном виде истории, в пересказе со ссылкой на авторитет подающиеся как факты, и т. п. Подобные черты провинции и «провинциального» скорее выступают их структурной характеристикой и представляются важными в двух отношениях. Во-первых, провинциальность как структурная черта указывает на взаимозависимость центра и периферии. Во-вторых, будучи структурной характеристикой, провинциальность предполагает некоторую предрасположенность к субъективности; согласно исследованию метафорического измерения этого понятия в [Злотникова и др. 2014], вышеперечисленные признаки провинциальности легко поддаются поэтическому (а следовательно, метафорическому) переносу с регионов на людей. В этой главе я продемонстрирую, что, в отличие от рассмотренных ранее советских фильмов, где полеты в космос и впервые их осуществившее советское общество находились в эпицентре человеческой, социальной и национальной активности, постсоветское игровое кино о космической эре изображало людей, государство и временной контекст начала космической эры в сугубо провинциальном свете. Кроме того, эти фильмы успешно показали, что фактический и метафорический провинциализм, свойственный (по мнению кинематографистов нового столетия) началу советской космической эры, оказывается скорее залогом, чем тормозом успеха советской космической программы[91].

Поскольку первые достижения советской космической программы требовали слаженного участия различных лиц и организаций на общегосударственном уровне, события этого периода определялись идеями, исходящими из центра. Однако эти идеи воплощались в жизнь в условиях провинции, на далеких тренировочных полигонах, где готовили к полетам космонавтов и технику. Помимо этого сугубо фактического наблюдения, я полагаю, что изменившееся восприятие отношений между центром и периферией в преддверии космической эры – восприятие, в котором центр как географическая точка сменился центральной целью, а все то, что не имело прямого отношения к достижению этой цели, определялось как периферия, – соответствует отношению к провинции, типичному для русской культурной географии: провинция связана с движением к центру и обратно, с конституированием субъектности и агентности, с общими представлениями о мире и собственном в нем месте. В подтверждение этой мысли я подробно рассмотрю три высоко оцененные критиками киноработы, которые именно в силу нетипичного отношения к советской космической истории и ее идеалам были весьма сдержанно приняты широкой зрительской аудиторией. Итак, для прояснения взаимодействия понятий провинции и космического пространства обратимся к следующим фильмам: «Космос как предчувствие» А. Учителя (2005), «Первые на луне» А. Федорченко (2004) и «Бумажный солдат» А. Германа-младшего (2008).

Провинция на заре космической эры

Каким образом космос, будучи горизонтом мыслимого и достижимого, провоцирует переосмысление отношений центра с периферией? Прежде всего, самый беглый взгляд на историю космической эры позволяет заметить, что по поводу значимости первых полетов в космос не существует истинного единодушия. Если оглянуться на несколько десятилетий назад, выражение «заря космической эры» – привычный штамп для обозначения периода, когда после запуска «Спутника-1» в 1957 году человек впервые преодолел земную орбиту, – представляется поэтической метафорой, поскольку отсылает к определенным событиям и их последствиям (реальным и подразумеваемым), посредством риторической образности, а не аналитической точности. «Заря космической эры» – словосочетание-образ, намекающее на новое начало, на появление новой системы пространственно-временных координат; если принять этот намек всерьез, словосочетание и передаваемую им идею можно рассматривать как некий поворотный пункт, столь важный, что скажется даже на самом определении человеческой природы[92]. Многие мыслители говорили о последствиях пилотируемых полетов в космос. «Факт свершившегося полета в космос знаменует сегодняшний мир и наше современное существование как людей на глубочайшем уровне», – писал Г. Андерс [Anders 1994: 117]. Если Х. Арендт видела в запуске первого спутника и наступлении космической эры «начало отчуждения мира», фатальный отрыв человека от своей подлинной сущности в пользу научно-технического прогресса [Арендт 2000: 329–367], то для Андерса полет в космос был знаменательнейшим событием, показавшим человеку, сколь мала и непримечательна колыбель его существования Земля, если взглянуть на нее из необъятных космических высот. Примерно в тот же период Ж. Лакан теоретически осмысливал высадку на Луну как событие математического языка, поскольку, как и ряд других научных достижений, оно постулировало автономность означающего и, следовательно, самым радикальным образом сказывалось на вопросе о субъектности [Лакан 2000: 63]. Со временем обе точки зрения, по-видимому, интегрировались в более привычные нарративы. Полеты в космос превратились в побочный эффект «реальной политики», поддерживавшей развитие средств слежения и прочих военных технологий. Однако подобная рационализация все же не полностью упразднила некоторую общую восторженность, вызванную началом космической авантюры человечества; ощущение некоего тревожащего чуда присутствовало и в описании тех событий, и в дальнейших научных исследованиях, так или иначе связанных с освоением космоса.

Поэтому вместо того, чтобы всматриваться в изменчивую социокультурную динамику, сопровождавшую первые полеты в космос, я предлагаю сосредоточиться на константах, а именно таких неотъемлемых атрибутах космической эры, как упорство и ощущение чуда. Вслед за Андерсом и Лаканом я полагаю, что полет человека в космос, и как событие,